Вячеслав Недошивин - Прогулки по Серебряному веку. Санкт-Петербург

«Около часа ночи подавался ужин, на много кувертов сервированный, всегда очень нарядный и тонкий, – вспоминал собрания здесь Северянин. – Сологуб собственноручно подливал… в быстро пустеющие бокалы… Любил… произносить спичи… В сером своем, излюбленного мышиного цвета, костюмчике он вставал с места, терпеливо и чуть усмешливо выжидая момент, когда стол, разгоряченный темами вина и вином тем, стихнет… Гости заранее предвкушали жгучее наслажденье. С бокалом в руке он начинал спич, и вскоре весь стол прыскал от неудержимого смеха или конфузливо опускал глаза». Особенно памятен был спич, намекавший на романтическую историю, приключившуюся с известной общественной деятельницей. Из-за нее один любовник этой дамы выстрелил в другого и ранил того в руку. Об этом знал, разумеется, весь город. По злой иронии, пишет Северянин, любовники носили «городские» фамилии. Один – города отечественного, скажем Грубешева, другой – немецкого, назовем его хотя бы Кенигсбергом. Вот Сологуб под конец вечера и стал укорять виновницу стрельбы в отсутствии… патриотизма. Не стыдно ли было, бесстрастно вопрошал он ее, во время войны с Германией ездить уважаемой гражданке из русского города Грубешева в неприятельский Кенигсберг?.. О, он так развил этот нехитрый сюжет, что эффект превзошел ожидания. В гомерическом хохоте корчилась не только вся столовая, но и сама «малиново переконфуженная» пострадавшая, кстати сказать, женщина весьма остроумная и ядовитая. Сме­лость этого тоста граничила с дерзостью, свидетельствует Северянин, «и только Сологубу можно было простить» его… [121]

Шутил рискованно, иногда тонко, иногда не очень. Сологуб любил вдруг сказать: «Сегодня будет скандал!» «Почему? Как? С чего бы?» – вздрагивали гости. «А это такая теорема, – хитро щурился поэт-математик, – “Где люди, там скандал”. Обратная: “Где скандал, там люди”. Противоположенная: “Где нет людей, нет скандала”. Обратная противоположенной: “Где нет скандала, нет людей”». Но остроумней была другая «теорема»: «Где люди, там водка». Наконец, была еще одна, повторяющаяся на «интимных» вечерах, шутка Сологуба. Он любил неожиданно для всех вдруг выключать электричество. Стоило гостям после ужина перейти в зал и с коньяком и ликерами развалиться на диванах, а то и просто на диванных подушках, разбросанных по полу, как свет неожиданно гас. Наступала нервно посмеивающаяся, истомно вздыхающая, «мягко поцелуйная» тишина. А когда хозяин внезапно поворачивал выключатель, то вспыхнувший свет «заставал каждого в позах, могущих возникнуть только без света»… Кому-то нравилось это, а кто-то, как молодой и горячий Пришвин, с порога отвергал посиделки на Разъезжей: «Салон Сологуба – величайшая пошлость, самоговорящая, резонирующая мертвая маска…» [122]

Наконец, именно в этом доме случилась история, из-за которой Сологуб буквально выжил из города совсем не слабенького и довольно известного уже Алексея Толстого. Произошло это как раз из-за обезьяньего хвоста. Актриса Лидия Рындина писала: «Я заметила, что некоторые лица, составлявшие раньше общество Сологубов, у них теперь не бывают. Чеботаревская сказала: “Не хочу их видеть”». Оказывается, литераторы устроили очередной маскарад у Сологубов. Писатель Ремизов накануне сказал: «Мне бы только дали обезьяний хвост, вот я и буду обезьяна». Сологубы же как раз одолжили у своих знакомых две драгоценные обезьяньи шкурки. Алексей Толстой, большой любитель всяческих проказ, не смущаясь, отодрал у шкурок хвосты и один хвост прицепил Ремизову. Дело в том, что Ремизов, «фантасмагорист с колдовской прослойкой», как назвал его писатель Борис Зайцев, задолго до раскола у Сологуба «сочинил» некое шутовское общество – «Обезьянья Великая и Вольная Палата». «В палату, – пишет К.Федин, – выборы производил сам Ремизов, носивший звание “старшего канцеляриуса”, в то время как сочлены величались кавалерами, князьями, епископами и другими титулами, иногда лестными, иногда позорящими, вроде “великого гнида”». Пушкинист Щеголев звался «старейшим князем», беллетрист Шишков – «князем Бежецким и Сибирским». Палата, надо заметить, не устраивала собраний, существовала только в фантазии ее «канцеляриуса». Кавалерами Обезьяньего ордена были Бенуа, Сомов, Бердяев, Булгаков, Добужинский… Да что перечислять, Ахматова, уезжая в Москву в голодные годы, взяла свою «обезьянью грамоту», чтобы продать в случае нужды. Короче, «всешутейский собор» был создан, не хватало малого – хвоста обезьяны.

Кражу хвоста в доме Сологуба, причину вспыхнувшей междоусобицы, вспоминают по-разному. Чулков, например, пишет, что Ремизов потребовал для костюма не хвост, а обезьянью шкурку. Чеботаревская достала ее, но дала с предупреждением, что с ней надо обращаться бережно. «Представьте себе ее ужас, – пишет Чулков, – когда любитель шуток явился на вечер в своем обычном пиджаке, из-под которого торчал обезьяний хвост… Скандал. Сам хитрец вышел сух из воды. Но вокруг “хвоста" разыгрались страсти. Полетели письма с взаимными оскорблениями. Мужья заступались за жен».

Словом, Сологуб обиделся на Толстого и даже потребовал от Чулкова не принимать его. Более того, как утверждает уже Оцуп, он во всех журналах заявлял, что не станет «работать» с Толстым. «Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен “этот господин”». Толстой, еще не всесильный «литературный генерал», не смог бороться с мэтром и покинул Петроград [123]. Знали бы они, что судьба над ними еще посмеется! Последние годы жизни они проживут в Ленинграде не только на одной улице – в одном доме, в одном подъезде. Только Толстой будет бронзовеющим на глазах воспевателем нового режима, а Сологуб – умирающим и вычеркнутым властями из жизни писателем…

Но судьба уготовит Сологубу не только это. Отсюда, с Разъезжей, он пойдет выступать как-то на вечер поэтов, который в 1915 году устроят в зале городской думы ( Невский, 33/1), где его, мэтра, слушали рассеянно и без интереса, хотя волнение в зале нарастало, пишет Николай Оцуп. «…“Ну, кончай же скорее, старый черт”, – бормотал какой-то лохматый студент… “Скоро ли начнет наш божественный?” – доносился… шепот какой-то девицы. Потом в задних рядах кто-то крикнул: “Северянина!” Крик был подхвачен. Стало ясно, почему так много слушателей у Сологуба: в программе значился и Северянин…» Ну разве подобные обиды от ученика можно забыть тому, кто считал себя выше Шекспира?! Может, тогда и высказал Сологуб парадоксальную мысль свою: «Никогда не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным…» И не потому ли скоро признается друзьям: «Моя усталость выше гор…»?

«Хотел бы дневник вести, – скажет как-то Блоку. – Настоящий дневник. Но боюсь. Вдруг случайно, как-нибудь, подчитают. Или умру внезапно – не успею сжечь. А знаете, иногда до дрожи хочется. Но мысль – вдруг прочтут, и не могу.