Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Ваш рассказ «Странное происшествие» прочел. Очень интересно. Похоже, будто это писали Вы, начитавшись Достоевского. Очевидно, в ту пору, когда Вы писали этот рассказ, манера Достоевского была в большем фаворе, чем манера Толстого.

Вы пишете, что мы говорили о серьезном религиозном движении в России. Мы говорили про движение не в России, а в интеллигенции. Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, решить не берусь, скажу только, что религиозное движение, о котором Вы пишете, — само по себе, а вся современная культура — сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего бога — т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура — это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает [85] А. П. Чехов — А. С. Суворину, 5 марта 1889 г. и 1 ноября 1889 г. (Москва); Е. М. Шавровой, 28 мая 1891 г. (Алексин); А. С. Суворину, 27 июля 1896 г. (Мелихово); С. П. Дягилеву, 30 декабря 1902 г. (Ялта). .

Представление о неприятии творчества Достоевского в целом — и как писателя, и как мыслителя профетического толка, во многом базируются на психофизическом анализе портрета Чехова. Если вглядеться в него, то обнаружится, что и постоянное колебание чеховского ума между «есть Бог» и «нет Бога», и обостренное чувство ускользающей жизни, и концептуально — смысловая незавершенность чеховских текстов, в которых стремление героя разрешить важный для него вопрос приводит к окончательному увязанию в его «непроходимой» сложности, то есть все то, что считается аксиомами философского адогматизма, — может быть истолковано в качестве объективации распадающихся составляющих тревожной души, бессильной, несмотря на отчаянные попытки волевого самоурегулирования, собрать их в цельный узел (излишне добавлять, что объективация — бесспорно гениальная). Чехов не любил «мировоззрений» и не любил ни громких слов, ни повышенного тона, ни выставления напоказ своих чувств, ни надрыва, ни преувеличений. Когда при нем кто-то пожаловался — «рефлексия заела, Антон Павлович», Чехов ответил — «а Вы водки меньше пейте» [БОЛОГОВ].

Как тип личности Достоевский для Чехова был во всем «чересчур уж чересчур»: слишком категоричен, декларативно идеен и одновременно «груб и издерган» [86] В принципе это же можно сказать, характеризуя в целом его отношение к Лескову, несмотря на выказываемые им знаки дружественности и внимания к этому писателю. . Несомненно, отталкивал он Чехова, — имевшего в детстве крайне негативный опыт воцерковливания, и своим православным ригоризмом. Да и как стилист Достоевский, являющийся основоположником экспрессионизма в европейской литературе [87] Параллель между Достоевским и писателями-экспрессионистами Стриндбергом, Мейеринком и особенно — Кафкой [ЗАПЕКА], является одним из излюбленных «общих мест» современной философии и литературоведения на Западе. , по-видимому, был ему антипатичен. Чехов, продолжатель пушкинско-тургеневско-толстовской традиции в литературе, развивал ее в совершенно ином направлении, о чем будет сказано в следующей главе, посвященной его отношениям с Лесковым.

По утверждению Достоевского «гений народа русского, может быть, наиболее способен, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения» ‹…› быть русским означает быть «братом всех людей, всечеловеком, если хотите». ‹…› Приписывая всечеловечность русскому народу и русскому национальному поэту — Пушкину, Достоевский придает обоим богоподобные черты [МУРАВ].

Однако всечеловечность русского народа у Достоевского на евреев не распространялась:

<���В> устных и печатных замечаниях Достоевского 1880 года евреи не имеют отношения к русской национальной идее: «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли…» Акцент на принадлежности русских к «великой арийской расе», кажется, исключает евреев. Евреи не могли быть проводниками этой эмоциональной привязанности русских к арийской расе [МУРАВ].

Уже в гимназии Чехов являл собой тип человека «здравомыслящего»: скептически-недоверчивого, рационального, рассудительного, избегающего «крайностей видения». «Здравый смысл — он беспартиен» [88] Высказывание Зинаиды Гиппиус, см. [ПАХМУС. С. 427]. , и в этой связи Чехов, при всем своем охранительском отношении к историческим составляющим русской культурной традиции, навряд ли когда-либо очаровывался такой объединяющей всех «истинных русских патриотов» воедино мировоззренческой абстракцией, как «национальная идея».

Национальная идея не рациональна, она воспринимается людьми не только как задача на пути к чему-то, а как самоцель, как миссия. Только на ее основе можно говорить о национальной стратегии, направленной на реализацию национальной идеи [ТИШКОВ].

Можно полагать, главным образом по отдельным высказываниям в переписке, что Чехов отчасти разделял взгляд Достоевского на евреев как «чужеродную расу». Историками литературы высказывается мнение [ТОЛСТАЯ Е. (II)] о его якобы убежденности в молодые годы в том, что мол-де:

евреям не надо давать ассимилироваться, т. к. патриархальный и религиозный еврей представляет меньшую опасность, чем русифицированный космополит: он менее социально мобилен и сфера его влияния традиционно ограничена [ЗАГИД].

Не секрет, что сосуществуют два образа личности Чехова — для внешнего окружения: веселый, остроумный, очень доброжелательный, располагающий к себе человек, и для приватной сферы: желчный, саркастичный, раздражительный, скептик-ипохондрик. Естественно, в разные периоды жизни, по мере развития туберкулезного процесса в организме Чехова, те или иные составляющие обоих образов становились превалирующими. Принимая во внимание это обстоятельство, можно, конечно, делая акцент на ряде негативных черт характера Чехова, говорить о присущем ему «последовательном раздражении против „сынов и дочерей израильских“» [ТОЛСТАЯ Е. (II)], но — лишь в сугубо предположительной форме (sic!), ибо никаких прямых заявлений на сей счет Чехов не делал. А кого, кто и как в повседневном быту постоянно раздражает, и по каким причинам — это вопрос отнюдь не мировоззренческий.