Глеб Морев - Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

Бродский очень серьезно относился к построению своей литературной биографии, своего «мифа» (как он выражался) – к вещам, требующим известной степени свободы выбора. Он говорил Профферу, что «русские не имеют возможности выбирать» и что ему «стоит уехать хотя бы по одной причине: если он останется, вся его жизнь до конца будет предсказуема» [197]. (Уехав, Бродский так характеризовал свои новые обстоятельства, связанные с возможностью путешествий по миру: «Нынешнее движение есть месть тридцатидвухлетней статике» [198].) Обновленный вариант того, что применительно к своему поколению Л.Я. Гинзбург назвала «уж очень не по своей воле биографией» [199], его категорически не устраивал.

Здесь существенно то, что невольное затворничество в пределах СССР, пусть и облагороженное печальными «пушкинскими» параллелями («тоска родства»), остается для Бродского единственной помехой к завершению обустройства своеобразной социокультурной ниши, над созданием которой он сознательно трудится с конца 1960-х. Ее основное качество – независимость от государства.

«Независимость – лучшее качество, лучшее слово на всех языках»; «В своей работе человек не должен зависеть от других», – писал и говорил Бродский [200]. Это был один из параметров, по которым шло его соревнование/полемика с лидерами «молодой» советской поэзии – Евтушенко и Вознесенским. Бродский не без оснований считал их ангажированными властью. К рубежу 1970-х его раздражение против них (усугубленное, как мы отмечали выше, неравноправием возможностей – в том числе связанных с выездом за границу) прорывается даже в стихи [201].

Как это ни покажется странным, во многом работа Бродского по формированию своей независимой ниши была успешной.

Рубежной в этом отношении стала ситуация с невыходом в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель» его книги «Зимняя почта». После долгих редакционных мытарств в 1966–1968 годах, несмотря на одобрение многочисленных рецензентов и даже руководителей Ленинградского отделения Союза писателей (Даниила Гранина и Олега Шестинского), рукопись была издательством отклонена [202]. Это стало поводом для написания Бродским 11 июля 1968 года заявления в ЛО ССП. В этом тексте поэт впервые формулирует свою позицию по отношению к советским литературным институциям и ви́дение своего места на советской литературной сцене.

<���…> Волею судеб, я – русский поэт. И, как таковой, я имею право требовать в издательских делах – соблюдения литературных норм, а к себе лично – уважения. Литературный труд является единственным источником моего существования и основным содержанием жизни. Занимаясь им на протяжении 10 лет, я, полагаю, имею основания достаточно трезво судить о качестве своей работы. Я убежден, что все, что я делал и делаю, служит и послужит к пользе и славе русской культуры. Не думай я так, я бы не брался за перо вовсе. Поэтому я не желаю ставить судьбу своих произведений в зависимость от чьих бы то ни было амбиций и настаиваю на установлении между мной и публикой отношений, лишенных какого-либо посредничества, а именно: отношений между автором и его читателями.

Я хочу напомнить, что своей репутацией человека подозрительного образа мыслей я обязан людям и обстоятельствам, к литературе отношения не имеющим. И продолжающееся положение, при котором мои произведения, не будучи опубликованными, подвергаются заглазному охаиванию, а сам я – публичным поношениям, считаю и вредным, и оскорбительным. Мои книги выходят во многих странах мира, а в отечестве разнообразные лица и инстанции, преследуя неведомые мне цели, превращают меня в литературное пугало. Появление своих произведений за рубежом поэтому считать идеологической диверсией врагов моей родины я отказываюсь. Гораздо более вредным и нетерпимым является искусственное замалчивание чьего-либо творчества, ибо это создает удушливую обстановку подпольщины и скандала. Чем дольше существует такое положение, тем труднее от него избавиться не только его жертвам, но и его создателям.

Я не знаю и не желаю знать, какие именно эмоции вызывает мое имя у руководства Лен. отд. издательства Советский Писатель – мистический или просто шкурный страх; но во имя здравого смысла, во имя той пользы, которую, я уверен, принесут читателю поэзии мои произведения, во имя, наконец, добрых нравов литературы, я настаиваю на том, чтобы с существующим положением было покончено. Ответственность, лежащая на издателях, совершенно ничтожна по сравнению с той, которую берет на себя автор; ибо ему приходится отчитываться не перед Горлитом, а перед народом и перед настоящим и будущим временем.

Я не знаю, перед кем именно я на свете грешен, но перед русской культурой и перед своим народом я чист. Я пишу по-русски и, надеюсь, пишу неплохо. Я не особенно беспокоюсь, в конечном счете, о судьбе своих произведений: стихи – вещь живучая, почти огнеупорная. Пройдет время, и народ скажет о них свое слово. Но мне хотелось бы, чтобы эта возможность была предоставлена ему сегодня, ибо тем самым мне будет предоставлена возможность его услышать [203].

Ответом Бродскому был окончательный отказ в публикации книги осенью 1968 года. Идея об «установлении между [поэтом] и публикой отношений, лишенных какого-либо посредничества» – то есть исключающих государственную цензуру – была утопической.

После 1968 года Бродский отказывается от компромиссных попыток встроиться в официальную литературную жизнь в качестве поэта [204], причем демонстративно уклоняется от типовой для преследуемых цензурой советских авторов модели поведения, заданной весной 1967 года Солженицыным. 16 мая 1967 года он обратился с открытым письмом к IV Всесоюзному съезду советских писателей с требованием отмены политической цензуры над художественными произведениями. Это обращение получило беспрецедентно широкую писательскую поддержку – с Солженицыным публично солидаризовались около ста членов СП СССР [205]. Бродский, в отличие от своих коллег, никакого публичного протеста и никакой общественной борьбы за право публиковаться на родине не планирует. Встречаясь в апреле 1967 года со Стэнли Кьюницем, он заявляет, что не считает проблему с публикацией своих текстов в СССР политической, объясняя свои трудности эстетическим «консерватизмом» издателей [206]. Летом 1968-го он назовет «атмосферу подпольщины и скандала», сложившуюся вокруг цензурных проблем членов СП, «удушливой», а несколькими месяцами ранее, в письме первому секретарю ЛО СП РСФСР Даниилу Гранину от 19 февраля, говоря о фактическом запрете своей книги стихов, напишет: «Я не собираюсь устраивать ночь длинных ножей да и вообще поднимать гвалт вокруг этого дела. До сих пор я – так или иначе – но вполне обходился без изобретения Гутенберга. Амбиций не имею никаких» [207].