Глеб Морев - Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

Отказываясь от амбиций, с одной стороны, стать советским писателем, а с другой – по примеру Солженицына, «бодаться с дубом», Бродский оставляет для профессионального заработка в СССР переводы, количество которых неуклонно возрастает [208]; центральным и хорошо оплачиваемым проектом в области перевода стала для Бродского с 1966 года работа над изданием в престижной серии «Литературные памятники» тома «Поэзия английского барокко» [209]. Оставаясь членом так называемой профгруппы при Союзе писателей, Бродский не делает попыток вступать в сам союз. «Всегдашнее брезгливое отношение [Бродского] к Союзу писателей» вспоминает Андрей Сергеев [210]. Попытки друзей вступить в СП воспринимались Бродским иронически. «Отчего я, сучка Муза, / До сих пор не член Союза?» – написал он в записной книжке в апреле 1968 года по одному из таких поводов [211].

Одновременно у него налаживается прямой контакт с зарубежным издателем (Карлом Проффером); его международное признание как поэта растет (в июне 1971 года он принят в качестве члена-корреспондента в Баварскую академию изящных искусств [212]). Будучи фактически неизвестным советскому читателю, он попадает в «обойму» упоминаемых на Западе (и даже в соцстранах) важнейших советских авторов. В 1968 году Бродский дает в Ленинграде свое первое киноинтервью – в качестве одного из героев снятого западногерманским режиссером Уве Бранднером по сценарию Генриха Бёлля документального фильма «Писатель и его город: Достоевский в Петербурге».

Идеология персональной независимости, не ограничиваясь государством, распространяется и на общественную сферу, где Бродский занимает позицию, резко дистанцированную от всякой политической активности, связанной с диссидентством. Это выглядит тем более неожиданным, что идет вразрез с установившейся ко второй половине 1960-х годов на Западе инерцией помещения его имени в обусловленный политическими преследованиями писательский ряд («Синявский, Даниэль, Тарсис, Бродский» [213]). «Обособленность» Бродского (если пользоваться словом самого поэта [214]) выглядит особенно контрастно на фоне растущей прямой вовлеченности писателей в политику (Солженицын, Галич, Владимир Максимов, Л.К. Чуковская, Копелев из членов СП [215]; Галансков, Горбаневская – из неофициальных авторов). Это позволяет ему, как кажется, избегать репрессий со стороны КГБ. Единственным рычагом, с помощью которого государство может определять его повседневную жизненную траекторию, остается общий для всех советских граждан запрет на перемещение через границу. Ради разрушения этого рычага Бродский готов на многое.

26 апреля 1972 года семья Проффер – Карл, Эллендея и дети – приехала в Советский Союз. За год до этого, весной 1971 года, Профферы основали в США издательство Ardis, целью которого стала публикация русской модернистской и советской неподцензурной литературы. По рекомендации Н.Я. Мандельштам Профферы еще в 1969 году познакомились с Бродским, сразу оценив масштаб его дара. Помимо всего, между ними быстро установились прочные дружеские отношения. Бродский стал одним из авторов вышедшего в Ardis осенью 1971 года под редакцией Профферов первого выпуска ежеквартальника Russian Literature Triquarterly. В апреле 1972-го вышел третий выпуск RLT. Он включал «Разговор с небожителем» и Post Aetam Nostram – на русском и в переводе на английский, сопровожденные фотопортретом автора работы Льва Полякова. Вечером 9 мая Профферы приехали в Ленинград и утром 10-го с авторскими экземплярами и оттисками из RLT [216]были в квартире Бродского на улице Пестеля.

По воспоминаниям Карла, Бродский с порога огорошил их сообщением о своей предстоящей женитьбе. «Он заявил нам, что вот-вот женится на Y, студентке-американке, приехавшей в СССР по обмену» [217]. По случайности Профферы знали ее имя. Сегодня, после выхода в 2015 году документального фильма Антона Желнова и Николая Картозии «Бродский не поэт», знаем его и мы.

Осенью 1971 года двадцатисемилетняя аспирантка Принстонского университета Кэрол Аншютц приехала в Ленинград. В Принстоне она училась, в частности, у Нины Берберовой, преподававшей там с 1963 года. С Кэрол Аншютц Берберова передала в Ленинград письмо и книги для Геннадия Шмакова, филолога и переводчика, с которым ее заочно познакомил другой принстонский аспирант – Джон Мальмстад, стажировавшийся ранее в Ленинграде. С 1969 года Берберова и Шмаков состояли в переписке. Очень скоро, по словам Берберовой, Аншютц называла Шмакова в письмах к ней «замечательным человеком и другом», лучше которого «никого нет на свете». В декабре 1971 года Шмаков познакомил ее со своим другом Бродским [218].

Последний Новый год в России – с 1971-го на 1972-й – Иосиф собирался встречать у Гены Шмакова. Были приглашены несколько французских аспирантов, кто-то из артистов – приятелей Гены, мы с женой, Иосиф пригласил молодую американскую славистку Кэрол Аншюц (sic! – Г.М. ), аристократически обаятельную девушку. Французы принесли замечательное белое вино – французское. Полночь приближалась, а Иосиф не появлялся. Кэрол мрачнела на глазах. Он так и не пришел. Не могу сказать, что это было по-джентльменски… Не знаю – как он объяснил Кэрол свое отсутствие, но через некоторое время они пришли к нам вместе [219].

Дневник Томаса Венцловы начала 1972 года также фиксирует его встречи с Бродским и Аншютц в Ленинграде: 16 марта они вместе смотрят фильм Ежи Кавалеровича «Мать Иоанна от ангелов» в ДК им. Кирова, 18 марта участвуют в дружеской вечеринке по поводу только что вышедшего в Вильнюсе на литовском сборника стихов Венцловы, 29 марта втроем видятся у Бродского дома. В конце апреля Бродский по командировочному удостоверению журнала «Костер» улетает в Армению. По возвращении Кэрол встречает его в аэропорту [220].

19 марта в ресторане гостиницы «Ленинград» Бродский посвящает Венцлову в секретный план, связанный с женитьбой на Кэрол: «<���…> все кончилось тем, что И<���осиф> поведал „top secret“ : <���…> [Речь шла о мысли вступить в брак с западной женщиной.] Последствия достаточно однозначны – отъезд „more or less forever“ . Не знаю, удастся ли это ему и захочет ли он этого в конце концов» [221].

В изложении самой Аншютц события, происходившие на рубеже 1971–1972 годов, развивались следующим образом:

…мы влюбились, и он на клочке бумаги предложил жениться на мне. Я ответила: «Да»… Был консул, американский консул в Ленинграде. Первый консул со времен революции в то время (речь идет о Калвере Глейстине, генконсуле США в Ленинграде в 1970–1974 годах. – Г.М. ). Я к нему зашла (в гостиницу «Астория», где до официального открытия консульства в мае 1972 года располагался консульский офис. – Г.М. ) и писала опять на бумаге, что мы с Бродским намерены жениться, и что мне делать? И он сказал, что я должна обратиться к консулу в Москве. Я к нему пошла и опять на куске бумаги все изъяснила, и он сказал: «Русские очень этноцентричны, брак кончится плохо. Я вам не советую это делать». Консул в Москве не отказывался, он просто хотел предостеречь меня. И он сказал, что я должна прийти к нему накануне, непосредственно перед тем, как сесть в поезд в Ленинград. И, сойдя с поезда, я должна немедленно заехать к Бродскому, с ним отправиться во Дворец бракосочетания, потому что консул надеялся, что мы таким образом сможем получить дату на регистрацию брака до того, как власти это запретят. И так и получилось. Там была очень любезная женщина, которая нам содействовала, дала дату, и, разумеется, через несколько дней отменили эту дату, и мы не могли добиться новой даты. Однажды американский консул в Ленинграде пригласил нас на ужин в «Асторию». Это был как бы жест одобрения наших планов. Нам потом пришлось просто ждать, и мы даже не знали, чего мы ждем. [Новая] дата, вероятно, была 10 мая, потому что именно в тот день Бродского вызвали в ОВИР. Я с ним была, я ждала его на улице. Он вышел в слезах. Он сказал, что это КГБ [222].