Глеб Морев - Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

Если предположить, что истине соответствует более поздняя версия диалога, то придется утверждать, что в 1972 году Бродский по каким-то соображениям в тексте, написанном не для публикации, а в буквальном смысле «для истории», с целью зафиксировать для потомков подробности произошедшего, не только решил смягчить реплику «противной стороны», но и специально нашел ей вполне реалистическую мотивировку – начинающиеся через пару недель летние отпуска сотрудников ОВИРа. Это представляется сомнительным [248].

Решение поэта (несмотря на произнесенную им при прощании с Людмилой Сергеевой в мае в Москве фразу «Вы ведь знаете, я не люблю, когда решают за меня» [249]) было в известной мере добровольным. Не мнимые угрозы Пушкарева, а именно перспектива переезда на статусную работу в США, обозначенная Проффером, заставила Бродского между сценарием потенциально проблемного для него брака и принудительным отъездом выбрать последний. Логика же биографического мифа потребовала впоследствии создания непротиворечивой картины.

В конце мая 1972 года Бродский в Москве прощался с друзьями. Будучи в гостях у А.Г. Наймана и Г.М. Наринской, он в разговоре выразил сожаление о том, что вынужден уезжать. «„Вот, выпирают“, – пожаловался (пробно) Иосиф. Я в ответ напомнил ему о самых экзотических планах выезда за границу, которые он вынашивал все эти годы („Стать чемпионом СССР по скоростному спуску на лыжах, выехать на соревнования за рубеж и остаться“). Бродский улыбнулся и сказал: „В се-таки жаль. Ну хотелось посидеть на двух стульях“» [250].

Иосиф Бродский был первым после Евгения Замятина (чей выезд на Запад с советским паспортом, но без права возвращения в СССР [251]был разрешен Сталиным в 1931 году) крупным русским писателем, легально покинувшим СССР. В 1972 году, несмотря на углубляющийся раскол между обществом и властью и непредставимое еще недавно появление открытой политической оппозиции, все ее лидеры среди так называемой творческой интеллигенции, начиная с Солженицына, продолжали жить и работать в Советском Союзе. Массовая эмиграция деятелей культуры начнется два года спустя; сигналом к ней послужит высылка 13 февраля 1974 года автора «Архипелага ГУЛаг».

Выезд Бродского оказался выключенным на его родине из политического контекста – о нем, к примеру, ни слова не говорится в диссидентском информационном бюллетене «Хроника текущих событий». Причина – в сознательной, как уже говорилось, дистанцированности Бродского от «политики», в его непричастности к диссидентскому движению. Как поэт он также избегает прямого политического высказывания. «Я поэт, а не мятежник. Политических стихов я не пишу», – заявил Бродский на уже упоминавшейся встрече со Стэнли Кьюницем весной 1967 года [252], относя отмеченные гражданской тематикой тексты к разряду «дидактического искусства» (как не без самоиронии Бродский аттестует Катилюсу прочитанное им на поэтическом вечере в ленинградском Доме писателей 30 января 1968 года стихотворение «Остановка в пустыне» [253]). Неслучайно начатый Бродским после советского вторжения в Чехословакию «протестный» текст «За Саву, Драву и Мораву…» остался неоконченным [254], а вызванное теми же событиями «Письмо генералу Z.» (1968), как и написанная ранее и беспрецедентно откровенная в обращении к актуальной социополитической проблематике «Речь о пролитом молоке» (1967), не были включены автором в сборник «Остановка в пустыне» (1970) и десять лет пролежали в рукописи до первой публикации в составе сборника «Конец прекрасной эпохи» (1977). Именно эта принципиальная внеположность политическому контексту позволяла Бродскому надеяться на получение привилегированного статуса обладателя советского заграничного паспорта с открытой визой. После неудачи этой попытки она же давала основания для надежд иного рода.

31 мая, прощаясь в Переделкине с Л.К. Чуковской, Бродский в ответ на ее реплику «Я думаю, вы вернетесь» скажет: «Конечно. Через год-полтора». Мотивировкой этих надежд служит – помимо общих для интеллигентских кругов упований на «разрядку», сформированных ожиданиями вокруг визита Никсона [255], – именно «аполитичность»: «Я здесь ничего не сделал плохого, – с казал он. – Я писал стихи» [256]. Проводив Бродского, Томас Венцлова, также не исключая вероятности последующего приезда Бродского в СССР «в гости», запишет: «Кстати, может, все это и не „отрублено топором“. Кто знает, где будет эта страна и мы сами спустя несколько лет». Как известно, через несколько лет от этих надежд ничего не осталось.

Однако именно контекст начала 1972 года позволяет понять второе письмо Бродского Брежневу, на этот раз отправленное адресату в день отъезда [257].

Уважаемый Леонид Ильич,

покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал.

Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.

Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.

Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг-другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.