Глеб Морев - Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.

С уважением

Ваш И.А. Бродский [258]

Написанное в 20-х числах мая, письмо первоначально адресовалось Алексею Косыгину, председателю Совета министров СССР [259], но впоследствии, в соответствии с логикой исторических параллелей (прямо указанной в письме), адресат был переменен: для Бродского было существенным, подобно Пушкину, напрямую говорить именно с верховной властью.

В ряду обращенных к Брежневу позднейших писем деятелей культуры, связанных с тем же поводом – потерей советского гражданства [260], письмо Иосифа Бродского занимает особое место. Прежде всего, оно не являлось «открытым» и было впервые опубликовано по тексту одной из машинописных копий, оставленных автором у друзей в СССР, лишь в 1989 году [261]. Эта публикация была осуществлена с разрешения автора, однако в 1972 году Бродский не планировал предавать свое письмо Брежневу гласности.

Карл Проффер, которому Бродский рассказал в Вене о существовании письма, но не показал его текст, зафиксировал в дневнике споры Бродского по поводу письма с венским журналистом и писателем Хайнцем Маркштейном, мужем переводчицы Элизабет Маркштейн, с которой Бродский был знаком по Ленинграду и к которой обратился перед прилетом в Вену с просьбой встретить его [262]: «С Маркштейном Иосиф обсуждал свое „прощальное“ письмо Брежневу, о котором мне мало рассказывал. Сказал, что в нем содержатся те же идеи, что в неотправленном письме о смертном приговоре Кузнецову. <���…> Маркштейн сказал, что он должен опубликовать письмо, но Иосиф ответил: „Нет, это касается только Брежнева и меня“. Маркштейн спросил: „А если опубликуете, оно уже не Брежневу?“ Иосиф сказал: да, именно так» [263].

При том что для Бродского обращение к Брежневу имело знаковый характер как один из компонентов его биографического мифа, не менее важным было для него не оказаться в ложном, с его точки зрения, «политическом» контексте. Публикация письма неизбежно помещала бы его в фарватер только что миновавшей в СССР «подписантской кампании» – многочисленных индивидуальных и коллективных писем протеста 1966–1969 годов, адресованных органам советской власти. Этот деперсонализированный контекст был для Бродского неприемлем [264]. Более того, в сложившейся к концу 1960-х годов у Бродского системе ценностей «политическое» сознательно ставится ниже «эстетического» и определяющим мыслится критерий литературного качества. Позднее это найдет свое афористическое выражение в переписке Бродского с главным редактором «Континента» Владимиром Максимовым по поводу публикации стихов идеологически чуждого им обоим Эдуарда Лимонова: «Политически он, конечно, не [лауреат Нобелевской премии мира 1926 года Аристид] Бриан, и даже может просто блядь <���…> но ведь и не всякий Бриан и не всякая блядь хорошо стихи по-русски пишут. Последнее, по-моему, важнее всего на свете, а в русском журнале и подавно» [265].

Тема диссидентства и необходимости позиционирования по отношению к нему вновь встала перед ним через несколько дней после споров с Маркштейном: оказавшись в Лондоне на Международном фестивале поэзии, Бродский дал свое первое обширное интервью представителю западных медиа – Майклу Скэммелу, издателю журнала Index on Censorship. Скэммела, будущего биографа Солженицына, интересовали главным образом политические вопросы – почему Бродский был осужден и сравнительно быстро выпущен, как он относится к писателям-диссидентам в СССР, как Запад может помочь советским писателям и т. д. Когда текст интервью дошел до Москвы, ответы Бродского вызвали скандал. Причем не со стороны властей, как можно было бы подумать, а со стороны друзей поэта.

1 июля 1973 года Л.К. Чуковская записала в дневнике:

Люди кругом лопаются, как мыльные пузыри.

Интервью с Бродским.

Вопрос:

– Почему вас посадили?

– Не знаю.

– Почему выпустили?

– Не знаю.

Предал нас всех – Фриду [Вигдорову], АА [Ахматову], Копелевых, Гнедина, СЯ [Маршака], КИ [Чуковского], Нику [Глен], меня… [266]

Отвечая Скэммелу, Бродский в соответствии со своей «пушкинианской» логикой «отказа от драматизации» политических аспектов своей биографии, связанных со ссылкой и преследованиями властей, не хотел видеть и искать логику в их действиях и настаивал на том, что «всегда старался быть – и был – совершенно отдельным частным человеком», жизнь которого «каким-то образом приобрела постороннюю политическую окраску» [267]. Усилия упомянутых Чуковской людей по освобождению поэта в 1964–1965 годах в этой концепции оказывались за скобками.

Интервью Скэммелу, будучи самым развернутым «контрполитическим» высказыванием Бродского того времени, помогает реконструировать кажущуюся сегодня утопической – как и весь проект Бродского со свободным выездом/въездом в СССР – логику «деловой» части письма Брежневу, в своих основных формулировках восходящего к рубежному для Бродского заявлению в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» летом 1968 года.

Единственная просьба Бродского к Брежневу заключается в том, чтобы ему дали возможность остаться в литературном процессе на тех же условиях, что и до выезда, – в качестве переводчика. Думается, что дело тут не столько в возможности таким образом, например, перечислять свои гонорары родителям, сколько, прежде всего, в демонстративном утверждении приоритета литературы и языка как ее орудия над государством и присущей ему сферой политики. Не слишком надеясь на удовлетворение своей просьбы – а уже первым читателям письма из числа друзей поэта оно представлялось «бессмысленным» с практической точки зрения [268], – Бродский считает необходимым, несмотря ни на что, оставить за собой в СССР в качестве последнего слова документ, настаивающий на особой социокультурной роли Поэта и на его равенстве с сильными мира сего в исторической перспективе.

Неудавшийся диалог поэта и государства в случае с Иосифом Бродским является, на наш взгляд, последней в истории русской литературы попыткой воспроизведения со стороны поэта «пушкинской» модели взаимоотношений Поэта и Царя. Это не значит, что другие претенденты на статус «первого поэта» – речь, прежде всего, о Евтушенко и Вознесенском – не вступали в коммуникацию с властью. Письма (или свидетельства о них) и Евтушенко, и Вознесенского к Брежневу известны [269]. Однако, в отличие от письма Бродского, они были отправлены из ситуации заведомой и добровольно принимаемой их авторами подчиненности советским «правилам игры». В них не было той самой независимости , о которой говорил в письме Бестужеву Пушкин и которая в русской традиции служит залогом равенства Поэта и властителя.