Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Все нами сказанное может выглядеть повторением давно пройденного, то есть возвращением ко временам 1905 г., когда в незабвенной статье писатель Н. Ленин вопрошал: «Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, г-н писатель?» Да, конечно, действительность русской зарубежной литературы давала возможность балансировать в литературной и журналистской среде так, чтобы, с одной стороны, сохранять свою творческую индивидуальность, а с другой — все-таки иметь возможность вписываться в сложившуюся систему периодической печати. Но постоянные столкновения Гиппиус, и не только ее одной, с редакциями журналов и газет обрисовывали проблему достаточно явно. И вместе с тем очевидна другая сторона: во-первых, напоминаем, что собственно художественная составляющая, то есть стихи Гиппиус и проза Мережковского не вызывали у редакции никаких проблем, помимо технических (нехватка места или неприятное соседство). А во-вторых, собственная практика Гиппиус не только времен «Нового пути», но и времен СЗ убеждает в том, что она сама была бы не менее требовательным редактором, чем триумвират, сложившийся в журнале.

Когда в 1926 г. тот же Фондаминский написал ей по поводу воспоминаний Е. М. Лопатиной (К. Ельцовой) о Вл. Соловьеве: «В рукописи Екатерины Михайловны около 4 листов. Надо сократить на лист, т. е. на 20 стр. (а не на 40, как ты пишешь). Сделай так: сокращай по совести , что найдешь нужным. Разумеется, в случаях колебания, вычеркивай. А затем пришли рукопись мне» (Т. 3. С. 332; письмо от 1 марта 1926), — только что бунтовавшая против подобных сокращений в своем собственном тексте Гиппиус охотно пошла на такую работу, явно воспринимая ее не как насилие над творческой волей автора (что случилось бы в том случае, если бы дело коснулось ее самой), а как выполнение разумного редакционного решения, о чем и писала самой Лопатиной: «Я знаю, что вы меня скоро и надолго возненавидите, будете по-христиански бороться с этим чувством, и все-таки не поборете, поскольку это чувство — естественное… <���…> Вишняк мне категорически объявил, привезя вашу рукопись: „Или из нее должно выпустить лист (40 тысяч букв), или вещь совсем не будет напечатана“. Я две недели старалась хоть сама отвертеться (эгоистически, чтобы вы меня не возненавидели), но ничего нельзя было поделать: выходило так, что если я за эту ампутацию не возьмусь, то, в лучшем случае, они примутся за нее сами, притом „механически“ и притом „на досуге“ <���…> по-моему, вещь не так уж много потеряла; она не везде „сдвинута“ (это может только автор сделать), кое-где „выгрызена“, но все-таки ничего, и остается (как все находят) ужасно интересной » [432].

В редакцию она доносила еще решительнее: «…я выпустила около 700 стр[ок], что составляет, по моему расчету, 42 или 40 т. букв. Сознаюсь, что войдя в это дело, я могла бы выпустить и больше. „Стиля“ я не трогала» (Т. 3. С. 333; письмо к М. В. Вишняку от 6 марта 1926).

Но с особенной откровенностью позиция Гиппиус в подобной ситуации выявилась дважды — декларативно и практически. Декларативно — в письме Вишняку от 5 июля 1931: «А теперь я должна Вам сказать совершенно прямо <���…> — я не против редакторской „цензуры“. Т. е. я, будучи редактором, считала бы даже долгом своим не печатать у себя того (но только того), что явно шло бы против моей коренной „правды“. Вы понимаете, что тут речь не о „свободе мнений“, и не о вопросе насчет тона хорошего и дурного в русской критике… Пожалуй, я здесь оказалась бы строже многих. Например (вспоминаю по поводу разговора с Кер[енским] о Федотове) — я, пожалуй, и на самого Федотова руку бы наложила. Чуть дело „правды“ касается, — тут и умы, и таланты всякие не перевесят» (Т. 3. С. 407–408).

Таким образом, выявляется несколько общих закономерностей, вытекающих из анализа отношений Гиппиус с журналом. Прежде всего, это касается употребления термина «цензура»: несмотря на то, что он свободно используется и редакторами, и авторами при характеристике отношений между ними, на деле он должен пониматься как исключительно метафорический. В собственном смысле слова «цензура» есть государственное учреждение (цензурный комитет, Управление по делам печати, Главлит и т. д.), стоящее над изданиями и издательствами и судящее все их с позиции единых установлений, законных или беззаконных. Там же, где речь идет об отношениях внутри того или иного издания или же какой бы то ни было их группы, мы должны говорить о редакционной политике и способах ее реализации. В противном случае возникает и временами активно используется возможность злоупотреблений [433].

Во-вторых, даже в этой сфере следует разграничивать отношение к литературным произведениям и публицистике разного рода — литературной, экономической, исторической и т. д. Если в первые редакция вмешивалась в исключительных случаях, то вторые постоянно были предметом ее пристального внимания, а время от времени — и вмешательства. Но стоит заметить (и это показывает обращение к текстам статей Гиппиус), что она далеко не всегда безоговорочно принимала замечания редакторов, и довольно часто отстаивала свою правду. То же можно отнести и к вопросу о публикации работы или отказу от нее. Решение коллегии или ее части могло быть оспорено.

В-третьих, следует учитывать право вето, которым пользовались члены редакционной коллегии. В частности, случай с «О любви» возник из-за того, что против статьи выступал И. Фондаминский, тогда как Руднев и Вишняк готовы были ее напечатать.

Наконец, и, возможно, даже не в последнюю очередь следует исследовать случаи ограничений, которые накладывал на себя сам автор, по совету со стороны редакторов или же по собственному разумению. Все это предопределяет важность данного вопроса не только для истории литературных отношений, но и для текстологии.

В п е р в ы е: Вокруг редакционного архива «Современных записок» (Париж, 1920–1940): Сборник статей и материалов / Под ред. Олега Коростелева и Манфреда Шрубы. М., 2010. С. 129–139. Добавлены некоторые фрагменты из предисловия к публикации: «Не везет мне с „Современными записками“»: З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковский и В. А. Злобин // «Современные записки» (Париж, 1829–1940): Из архива редакции. М., 2013. Т. 3. С. 209–214.

У этого человека было даже не два, а четыре общеизвестных имени. Сергей Алексеевич Соколов (1878–1936) был сыном московского нотариуса и присяжного поверенного. Свою краткую автобиографию он начинает так: «Пяти лет научился читать, а с 6 сам ходил в библиотеку и выбирал себе книги. На семнадцатом году ряд событий личного характера сделал меня взрослым» [434]. После этого он вместе с братом Павлом (?–1966), как и отец, пошел по юридической части. «18 лет окончил гимназию. 22 лет окончил Московский университет по юридическому факультету. Года 2–3 занимался адвокатской деятельностью, которую потом постепенно фактически оставил для литературной» [435]. Адвокатская и всякая прочая деловая активность проходила под его природной фамилией. То же самое относится и к раннему этапу деятельности политической: «Много занимался политической и общественной деятельностью, и партийно, и как гласный Московского Губ<���ернского> Земства, каковым состоит с 1903 года по настоящее время» [436].