Марк Уральский - Бунин и евреи

Однако Бунин, как отмечалось выше и как видно из приведенных здесь имен писателей, никакого внимания в своей прозе еврейской теме не уделял. А вот литературные критики «из евреев», т. е. из числа тех, на кого так обижался Евгений Чириков, напротив, к его поэзии и прозе присматривались очень внимательно и, более того, невзирая на сугубый бунинский реализм и все тот же пресловутый «быт», высоко ценили все его произведения. Вот, например, что писал о Бунине столь чтимый им Юрий Айхенвальд:

«Бунин вообще с удивительным искусством возводит прозу в сан поэзии, не отрицает прозы, а только возвеличивает ее и облекает в своеобразную красоту, то одним из высших достоинств его стихотворений и его рассказов служит отсутствие между ними принципиальной разницы. И те, и другие – два облика одной и той же сути. И там, и здесь автор – реалист, даже натуралист, ничем не брезгающий, не убегающий от грубости, но способный подняться и на самые романтические высоты, всегда правдивый и честный изобразитель факта, из самых фактов извлекающий глубину, и смысл, и все перспективы бытия. Когда читаешь, например, его “Чашу жизни”, то одинаково воспринимаешь красоту и строк ее, и стихов. В этой книге – обычное для Бунина. Все та же необычайная обдуманность и отделанность изложения, строгая красота словесной чеканки, выдержанный стиль, покорствующий тонким изгибам и оттенкам авторского замысла. Все та же спокойная, может быть, несколько надменная власть таланта, который одинаково привольно чувствует себя и в самой близкой обыденности, в русской деревне или уездном городе Стрелецке, и в пышной экзотике Цейлона». 91

Что же касается отсутствия еврейских образов в прозе Бунина, то в конце 1920-х гг., когда в СССР еще можно было публично писать о евреях, один весьма прозорливый литературный критик 92утверждал, что такие декларированные юдофилы, как Горький и Короленко, в своих художественных произведениях скорее все-таки избегали образа «еврея», чем «развивали» его:

«Горького и Короленко нельзя обвинять в антисемитизме, во вражде к евреям, даже просто в антипатии к ним. Напротив, хорошо известно, что и Горький и Короленко неоднократно выступали в защиту евреев с хорошими статьями, письмами и манифестами. Их публицистика проникнута очень гуманными и либеральными чувствами к евреям, и нет никаких поводов сомневаться в искренности этих чувств. Но нас не публицистика интересует, а то интимное внутреннее чувство, которое находит выражение свое только в художественном творчестве. Горький и Короленко хорошо знали евреев, и при том евреев различных общественных групп. Молодость Короленко прошла в уездном городе черты оседлости, в гуще еврейского населения. Среди его товарищей по гимназии, университету, по революционной деятельности и ссылке, впоследствии по литературной работе было много евреев. Они мелькают издали в очерках “Ночь”, “В дурном обществе”, они появляются в автобиографии, где без них нельзя обойтись, но их почти нет в галерее художественных образов. Знаменитый “Иом Кипур” не идет в счет. Это не художественное произведение, а публицистика в якобы художественной форме, тенденциозно-сантиментальная статья на тему о “еврейской эксплуатации”. По-настоящему о евреях Короленко избегал говорить. Художественная интуиция его от еврейских образов сознательно или инстинктивно уклонялась. Максим Горький видал в своей жизни великое множество евреев, начиная от евреев-крючников и мелких торгашей в южных портах, до евреев-литераторов, евреев-банкиров и евреев-революционеров. Среди этих евреев были яркие и колоритные фигуры. Но соберите тысячную армию героев Горького – только один бедный, жалкий, трусливый Каин из раннего рассказа Горького бросится вам в глаза. Словно проговорился невзначай писатель этой карикатурной фигурой и затем замолчал, не желая подходить близко к неприятной и неудобной теме. Почему это так? “Душа не лежит”, воображение не возбуждается еврейскими мотивами. Или же, как говорит смешному еврею Каину русский богатырь Артем: “Надо все делать по правде… по душе… Чего в ней нет – так уж нет… И мне, брат, прямо скажу, – противно, что ты такой… да!..” Артем не злобствует против еврея, он только не желает занимать им свою душу. То, что складывается в творческой фантазии, остается тайной художника. Было бы крайне интересно знать, какие еврейские фигуры в типичных их характерных чертах встают перед свободным воображением писателя, но нельзя это знать. Писатель не свободен. Он не может сказать то, что хотел бы сказать, и предпочитает молчать. И мы лишены возможности узнать, – как отразился современный многообразный еврей в русской художественной литературе» 93.

Все, что сказано Заславским про «интимное внутреннее чувство, которое находит выражение свое только в художественном творчестве» писателя и в тоже время ограждает его от «чуждых» ему тем, можно без всякой натяжки отнести и насчет Бунина. Хотя Бунин и утверждал, что, мол, я «насколько это в моих силах, <���…> знаю и еврейский <���народ>, и <���…> взгляды русского народа на еврейский» 94, – еврей, даже если он и мелькает в его повествовании, то не как личность, а всего лишь предмет обстановки или некая деталь, атмосфера при описании конкретной ситуации, типа в «…сидящими от жира на задах заводскими свиньями <���…> дряхлый садовник помещика, чистый и тихий, бывший дворовый <���…> еще еврей, серо-седой, кудрявый, большеголовый и бородатый, в очках, в полуцилиндре, в длинном, до пят, пальто, местами еще синем, а местами уже голубом, с очень низкими карманами» 95.

Или же в, несомненно, очень личностно-интимной «Жизни

«И мы зашли к какому-то маленькому коротконогому человечку, удивившему меня быстротой речи с вопросительными и как будто немного обиженными оттяжками в конце каждой фразы и той ловкостью, с которой он снимал с меня мерку, потом в “шапочное заведение”, где были пыльные окна, нагреваемые городским солнцем, было душно и тесно от бесчисленных шляпных коробок, всюду наваленных в таком беспорядке, что хозяин мучительно долго рылся в них и все что-то сердито кричал на непонятном языке в другую комнату, какой-то женщине с приторно-белым и томным лицом. Это был тоже еврей, но совсем в другом роде: старик с крупными пейсами, в длинном сюртуке из черного люстрина, в люстриновой шапочке, сдвинутой на затылок, большой, толстый в груди и под мышками, сумрачный, недовольный, с огромной и черной, как сажа, бородой, росшей от самых глаз, – в общем нечто даже страшное, траурное 96. <���…>…в каменном и грязном дворе, густо пахнущем каменным углем и еврейскими кухнями, в тесной квартирке какого-то многосемейного портного Блюмкина…» 97