Константин Крылов - Нет времени

В связи с этим можно сказать, что освоение изначально безжизненных ландшафтов является всего лишь частным случаем: осваиваемое всегда является анэйкуменой. Например, завоевание всегда имплицируется пониманием завоёвываемого места как «пустого» — или нуждающегося в опустошении. Интересно, что библейское «тоху да боху» из Gen. I 2 может быть переведено не только как «безвидно и пусто», но, скорее, как «разрушено и опустошено»: «первичный хаос» и есть предельная анейкумена. Вторичным образом анейкумены (в христианстве) является ад.

Отсюда и любовь к местам «побед над собой» или над другими народами — иногда труднообъяснимая с точки зрения «государственной пользы», но даже в случае совпадения с ней (по вполне понятным причинам сакрализованные таким образом пространства имеют, как правило, важное стратегическое значение), не объяснимые просто ссылкой на «важность места». Геополитическая значимость Косова поля и его «стратегическая ценность как плацдарма» — совершенно разные вещи.

Предельный образ исторической анэйкумены в литературе XX века дан, пожалуй, у Дино Буццати в «Татарской пустыне».

Поэтому далеко не всякий остров является «островом» в геополитическом смысле: не всякий островной народ является «народом мореплавателей». Хаусхофер в связи с этим писал о «континентальном сознании» японцев. Интересно сравнить это, скажем, с кубинской нелюбовью к морю (в частности, рыболовство на Кубе долгое время было малоуважаемым занятием).

Интересно, что французские социологи — прежде всего Бурдье — понимают это ровно обратным образом: географические деления являются проекцией «полей», разворачивающихся социальных пространств.

Здесь мы воленс-ноленс оказываемся на минном поле опасных метафор, которые мы обязаны хотя бы обозначить, если уж не раскрыть. Народ в некотором смысле рожден «своей землей» — и желание овладеть ею является, как ни крути, инцестуозным (что прекрасно понимали даже несентиментальные римляне: в римских сонниках совокупление с матерью означало стремление к царской власти, так как «мать» символизировала «землю»). В этом смысле государство — неизбежный отец (точнее, нелюбимый отчим), одной из функций которого является предотвращение инцеста. В связи с чем само существование «государства» (и, разумеется, государя как символического супруга «земли») может быть обосновано именно через тематику недопущения инцестуозных отношений земли и народа: государство как бы встает между ними. Другой формой ухода от инцестуозной тематики является овладение чужой землей. При этом успешная экспансия делает государственную власть символически излишней, низводит её до «структуры управления экспансией», заставляет её служить себе. По крайней мере, на момент расширения: «война все спишет». Напротив, поражение, отдача своей территории (например, в результате военного поражения) создает те формы власти, которые переживают себя как самоцель или самоценность. Например, такова была веймарская демократия — или нынешняя российская. Сама «демократичность» этих режимов подается как самоценное достижение, за которое стоит многое отдать, причем отдается реальное — «но зато у нас есть свободные выборы».

Единственным серьёзным недостатком книги следует признать отсутствие пресловутой речи в общем корпусе текстов. Судя по этому документу, Хайдеггер, если даже и считал себя «национал-социалистом», то представлял себе его весьма своеобразно. Чего стоит, например, такой пассаж: «Сущностная воля корпорации профессоров должна пробудиться и укрепиться, достигнув простоты и широты видения о сущности науки. Сущностная воля корпорации студентов должна вознестись до величайшей ясности и дисциплины знания, должна, требуя и определяя, встроить свое совидение народа и его государства в сущность науки. Та и другая воля обязаны вызывать друг друга на борьбу». Похоже, молодой ректор действительно не вполне отдавал себе отчёт, с кем связался, — или талантливо юродствовал. Последнее возможно, но маловероятно, — ибо, говоря что бы то ни было, Хайдеггер никогда не забывал о своём грядущем бытии-в-культуре, о немецком бессмертии, воплощаемом в череде профессоров, которые будут комментировать каждое слово «изучаемого объекта», потом комментировать комментарии, etc.

Этот замечательный человеческий документ приведён в книге на стр. 362–368.

Хайдеггер, правда, немного играет в «гэндальфа» и время от времени живёт в шварцвальдских горах в маленьком домике, но все его настоящие интересы сосредоточены на университетской жизни. Ясперс, в свою очередь, несколько пережимает с внеуниверситетской социальной активностью — но, опять же, не всерьёз. Кто же знал, что послевоенная ситуация заставит каждого из них стать тем, во что они игрались: одного — «мудрецом из пещеры», никогда не посещающим людные сборища (в том числе философские конгрессы), другого — газетным философом, политическим активистом, автором сочинений типа «Куда движется ФРГ»? Однако оба чувствуют нелепость и неудобство своего положения — и каждый по-своему переживает исторический крах Немецкого Университета, в рамках которого только и может реализоваться «подлинное философствование». Разумеется, оба преподают, но каждый понимает, что это всё-таки «не то». В поздних письмах это не обсуждается (слишком болезненно), но иногда проскальзывает — возможно, это была единственная тема, которая равно затрагивала обоих.

В этом смысле Кафка — всего лишь один из комментаторов Канта.

Скандал с Ницше был вызван, в первую очередь, тем обстоятельством, что он добровольно оставил службу: сие не лезло ни в какие ворота.

Неуклюжий перевод этого слова как «постав» оставим на совести переводчика.

Надо отметить, что и любовь, и вражда — по крайней мере, в литературе — силы притяжения, а не отталкивания. Вражда отнюдь не разделяет врагов — напротив, чем сильнее вражда, тем сильнее желание «сойтись», хотя бы для того, чтобы победит ненавистного врага, унизить его, отнять у него все ценное, наконец, прикончить (то есть «занять его место на земле», что означает конечное слияние с ним). Неудивительно, что два вечных сюжета мировой литературы — путешествия влюбленного, ищущего пропавшую возлюбленную, и преследование мстителем ненавистного врага — так похожи, что легко сливаются в один сюжет: погоня за похищенной любимой и коварным похитителем (причем еще неизвестно, что важнее: вернуть коханую или примерно наказать супостата). Но нельзя написать роман о взаимном отвращении — сколь бы часто оно не встречалось в реальной жизни, это «не сюжет». Литература почти не интересуется тем, что разделяет людей. Любая книга — так или иначе — одиссея, потому что любая книга в конечном итоге посвящена встрече и возвращению (неважно, состоявшемуся или нет); расставание — всего лишь необходимое условие, прием, но ни в коем случае не тема.