Константин Крылов - Нет времени

Но ясность в модусе кондовости, вопреки этому, безответственна, она не в ответе (перед кем-либо и за что-либо) и не дается в ответ (кому-либо или чему-либо). Более того, безответ(ствен)ность и есть содержание кондовости. Честность состоит в том, чтобы «не п—здеть», то есть либо молчать, либо говорить слова, не отличающиеся, по сути дела, от молчания.

Последней инстанцией для кондового сознания выступает уже упомянутая Жизнь.

Это смысловой горизонт всех представлений, предлагаемых кондовостью взамен ненавистной рефлексии. «Жизнь-как-она-есть» для кондового сознания предстаёт как самой-себе-данный-ответ, ответ, не требующий никаких вопросов, а наоборот, исключающий любое вопрошание. Это ответ, который может быть понят и принят только при отказе от любых вопросов. Ответ, даваемый в ответ на понимающее молчание кондовости. Это понимающее молчание и есть «проживание жизни». «Жизнь прожить — не поле перейти».

Поэтому всякий вопрос, особенно вопрос по существу, воспринимается кондовым сознанием как несогласие с Жизнью. «Жизнь она и есть жизнь, как ни крути» — вот типично кондовая максима. «Крутить» здесь означает именно что «спрашивать о жизни», спрашивать всуе и зря, потому что Жизнь, как ответ-на-себя-саму, исключает любые к себе вопросы. Задавать вопросы о Жизни значит проявлять к ней недоверие, а недоверие к абсолютной искренности оскорбительно (жизнь и искренность, очевидно, одно и то же — «жизнь не обманет», но уж, тем более, «Жизнь не обманешь»). Таким образом, проблематизация есть оскорбление, а то и извращение.

Кондовое сознание сугубо серьёзно. В спокойном состоянии оно не мыслит (кондовость не предполагает бесплодных размышлений), а когда всё-таки приходится «морщить лоб», это вызывает раздражение. Быстро переходящее в ярость, когда выясняется, что на мучительный труд мышления вызывают понапрасну, зазря, просто чтобы «потрепаться», «поп—здеть». Поэтому спрашивающий, проблематизирующий, видящий вопрос там, где его нет (а жизнь-как-она-есть не содержит в себе никаких вопросов [138]) — это девиант: «чмо», «пидор», «псих».

Девиант не подозревается даже в глумлении, ибо глумление — признак силы, а у него её нет. Зато у него есть заразная слабость, сломленность, которой он пытается заразить других, здоровых. «Ты чё, больной? » — ещё одно типическое выражение кондового настроя.

При этом «больному» могут преспокойно дать в морду — именно в качестве «примочки», «чтоб пришёл в себя». Но ту же самую функцию, что и удар в морду, имеет «задушевный разговор» типа: «Слышь, паря, давай бля серьёзно. Ты бля всё себе там крутишь-мутишь, а жизнь — она бля такая, она конкретная, она крутки-мутки не понимает, нет, она какая есть, такая и есть, и больше, скажу я тебе, ни хуя никакая. Она тебя ам и нету, поял бля? А ты тут чё-то такое бля разводишь, разводишь, всё крутишь, мутишь, всё кого-то наебать хочешь, а сам себя бля наебёшь, потому как жизнь-то бля не обманешь. Она, зар-раза, такая штука бля, что ты как ни крути, а ничё из неё не выкрутишь, хоть всей своей жопой тресни. Аа я тебе так бля скажу: коли живёшь, живи по-честному, бля, мутотень-то эту свою не разводи…» и т. п. Собственно, кондовый разговор по душам и плюха в харю — это в рамках кондового дискурса одно и то же, разница между выбираемым способом общения чисто техническая.

Кондовость — это неизменное запаздывание подразумеваемого в самом акте подразумевания, это то, что в русском языке именуется «задним умом»: мысль, поставившая на тавтологию, вечно чего-то «не догоняет».

При этом кондовость предполагает осознание этого факта: «неухватывание» переживается, но не как собственная неудача, а как непозволительная вёрткость ускользающего смысла, который в своём убегании обнаруживает только свою злонамеренность. Убегающий воспринимается как мелкий воришка, пытающийся удрать от «настоящей жизни» с «правдой» за пазухой. Но «правда», как известно, «глаза колет» и жжёт ручки белоручки. Только грубые мозолистые мослы кондового сознания способны перенести мучительную ордалию «несения правды жизни», а умник убежит от неё сам, дуя на пальчики. [139]Однако сама попытка похитить эту правду заслуживает наказания — и поэтому «умнику» всё-таки следует дать в рыло.

Логической противоположностью кондовости является своего роде «выёживание», этакая помесь эпигонства, лживости, и попыток всучить дрянь, выдать одно за другое (старое, ложное, тупое — за современное, истинное, умное), то бишь демонстративная имитация, утверждающая себя ложь.

Если кондовость по существу интровертна и настраивает на пребывание «в собi», то качество, о котором мы говорим — даже не экстравертность, а экстравертлявость.

Можно назвать это состояние изолганностью.

Кондовый настрой претендует на честность, но ради этого снимает проблему честности с повестки дня как таковую. Его противоположность — та самая кривизна и надлом, который он так ненавидит. «Понты» и «выгребоны» суть иные способы уйти от вопроса — не уничтожив его, а имитировав ответ, или, в более сложном и тонком случае, подменив сам вопрос. Самая тонкая изолганность может доходить до того, что вопрос, формально не меняясь, ставится в зависимости от других вопросов («прежде чем мы будем говорить об этом, мы должны выяснить то-то и то-то») и уходит в дурную бесконечность отступающего вопрошания, когда цепочка вопросов ведёт не вперёд, а назад, на «глухие, окольные тропы».

Нетрудно догадаться, что полюс кондовости, служа противоположностью (и реакцией) на все виды «изолганности», «кривляния» и «выёбывания», является одновременно их извечным и назойливым спутником. Это как раз те противоположности, которые отлично живут рядышком: кондовость выступает отправной точкой изолганности, а изолганность, соответственно, финальным моментом кондовости.

Отношения между ними можно определить как «пространственно-временные». Изолганность обретает в кондовости «почву». Кондовость же относится к изолганности как к условию или предпосылке собственной неопровержимости. Для кондовости изолганность открывает перспективу вечной жизни, непроходящим, но и не наступающим событием пришествия которой первая — безусловно, при помощи второй — и оказывается в собственных глазах.

Иными словами, кондовость возникает как эффект фундаментализма (также возведенного в принцип обретения идентичности).

Фундаментализм, как особая форма кондовости, предполагает особенно вычурную форму изолганности: демонстративное ненахождение того, что на самом деле никуда не девалось.

Например, фундаменталист сокрушается об утраченных формах «простой жизни», не желая (более того — запрещая другим) видеть, что они никуда не исчезли, и даже не сильно изменились. Так, деревенские пересуды у колодца мало чем отличаются от многочасового сидения перед телевизором — и поэтому, кстати, «мудрый селянин» так легко превращается в «банального телезрителя». [140]Однако в фундаменталистской ретроспективе он обращается в «мудрого носителя вечных ценностей», кондово просветлённого созерцателя «живой жизни», которая «сама на всё даёт ответы». Точно так же религиозный фундаментализм точно так же рассказывает байки о временах простой, бесхитростной веры, когда люди меньше говорили и больше молились в сердце своём, а также изумляли небеса моральной чистотой. Опять же, с реальностью это не имеет ничего общего — зато эта олеография прекраснейшим образом снимает вопросы .