Константин Крылов - Нет времени

То есть в фундаменталистском дискурсе кондовость утверждает себя через демонстративное сокрушение о своём же оскудении.

Опять же, противоположностью фундаментализма выступает особая форма изолганности: наглое, хуцпанское [141]любование тем, чего нет или даже никогда не было, но что можно симулировать — например, упоение мнимыми достоинствами или мнимыми же страданиями. Одной из таких фигур является приписывание другим того же самого фундаментализма. Например, вся современная «антиантисемитская» риторика густо замешана на фигурах типа «антисемитизм — реакция иррациональной, звериной ненависти…», «из глубин быдляцого подсознания поднимается чёрная зависть к еврею — умному, находчивому, успешному…», «неотменимое наследие христианских преследований, ужас кровавого навета, впечатанный в гены антисемитов…» и так далее. Эти фигуры предельной изолганности зеркально отражают исходный кондовый посыл еврейского самосознания: «мы лучше всех, потому что мы лучше всех, и нечего тут».

Итак, кондовость выступает первичной формой недавания ответа путем отрицания вопроса. Это означает только одно: она выступает «нулевой степенью» изолганности.

Как ни странно, даже самое отвратительное выгрёбывание может быть оправдано и утверждено самым кондовым способом — например, фразой: «Ну чё ты при—бался к тому-то и тому-то: не видишь, что-ли, люди стараются». Это «люди стараются» снимает вопросы о честности или добросовестности этих стараний, подставляя вместо этого голый факт «демонстративно затраченных усилий», и запрещая обращаться к иным фактам (например, к результату стараний).

Выступая отправной точкой изолганности, кондовость сводит акт денотации: «Это есть то-то и то-то» к жесту, имеющему цель пометить территорию: «на том стою и не могу иначе» (или, грубее, «я здесь насрал и теперь это моё»).

Пространство в данном случае предстает расширяющимся местечком. Остается только добавить: современное пространство и есть такое расширившееся местечко — «глобализованный мир»; аналогично этому «современное время», «современность», «модерн», устроено именно как обжитая воронка.

В этом пространстве-времени современности «почвой» неизменно является только то, что уходит из-под ног. Почва обнаруживает себя именно в том, что на ней нельзя просто стоять — за неё чем дальше, тем больше приходится цепляться. Но сам жест судорожного цепляния за то, что, по идее, должно просто лежать под ногами, показывает нам, насколько неотрадиционализм всех мастей — от ваххабизма до американского неоконсерватизма и либертаризма, — близок постмодернизму, во всех его проявлениях — от идеологии утраченного авангарда до идеологии возвещения хорошо забытой «новизны».

Кондовость — в описанном выше смысле — обычно приписывается «народу», в особенности русскому народу. В особенности — потому, что русским в принципе отказывают в каком бы то ни было «интересном содержании», не говоря уже о других свойствах. Там где даже в каких-нибудь отвратительных горцах принято усматривать этнографическую живописность (черкески-папахи-газыри и прочий чуркаганский фаршлык) и дикое величие страстей и нравов (кровная месть, джигит-кинжал, «мужчина не работает» и так далее), у русских разрешается видеть только серую, неинтересную жизнь, проводимую в бедных селеньях среди скудной природы и исполненную той самой кондовости. На возражения (русские-де не такие) обычно следует кондовый ответ: «да, мы [142]вот такие, и неча тут рассуждать, про нас всю правду сказал ещё маркиз де Кюстин и другие приличные люди».

Здесь петля затягивается: кондовость оказывается всего лишь орудием изолганности — и её же результатом. Наивное сознание, столкнувшись с юркой мышиной повадкой экстравертлявых лгунишек, — которые, однако, быстро-быстро сгребают под себя цопкими лапками всё сколько-нибудь ценное — пытается хотя бы спасти что осталось, замыкаясь в кондовом гугнении. Увы, кондовость — это как раз и есть та самая мышеловка, куда эти мыши пытаются загнать людей, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.

И совсем не случайно ведь хрестоматийным выражением интеллигентной кондовости стали неудачные строки великого поэта «Умом Россию не понять» — написанные, разумеется, в Германии.

Вспоминать ельцинскую эпоху у нас не то что не любят, но стараются это делать выборочно — и, желательно, в своём кругу. Разговорчики на эту тему ведутся вполсловечка, с поддонцем, со специальными усмешечками, — особенно среди тех, кто в те лихие годы особенно лихо грабил и харчился от пуза.

Но ещё характернее жалкие мышиные лыбочки тех, кто в те годы ничем не попользовался, а, напротив, пострадал и лишился. Воспоминания о челночных рейсах и торговле переморожеными помидорами приберегаются для таких же — битых-ломатых, перетерпевших, и доподлинно узнавших, почём он, зелёный.

Если с чем-то сравнивать интонацию этих разговоров, то на ум приходит одна неприятная аналогия. С очень похожей кривоватой хмылочкой иные пожившие-повидавшие мужички вспоминают совместное житьё с какой-нибудь распутной бабой — из таких, кому не впадлу прийти под утро в рваных колготках и следами малафьи на рыльце, получить заслуженную оплеуху, поваляться на полу, а на истошное «ну почему?!» спокойно встать, отряхнуться и пожать плечиками: "ну вот такая я блядь, сам выбирал».

Слово «блядь», вопреки пуристам, хоть и грубо, но вполне пристойно: его, к примеру, можно встретить в богослужебных книгах на церковнославянском. Там оно означает ошибку, заблуждение или ересь, причём не случайную, а упорную, сознательную ошибку, намеренное отступление от истины. Слово родственно западнославянским словам, обозначающим потемнение, помрачение ума, слепоту и смешение, квипрокво и всяческую неразборчивость.

За этим стоит образ правильного пути, как правило единственного, ведущего к праведной и святой цели — и великого множества «кривых, окольных троп», по которым блядь и ходит по блядским своим делам.

Разумеется, это может касаться человеческого поведения в любых сферах. Нынешнее значение слова так выпятилось понятно почему: распутная баба, «блудница», ходящая по мужикам в самом прямом смысле слова (из избы в избу, каждый раз по другой дорожке, задами-огородами) овеществляет метафору, воплощает совсем уж буквально. Но вот, например, церковнославянское «блядивый» означает «празднословный», «демагогический», а если совсем уж точно — «многими речами приводящий в заблуждение и сбивающий с толку».