Григорий Амелин - Миры и столкновенья Осипа Мандельштама
- Название:Миры и столкновенья Осипа Мандельштама
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Ваша оценка:
Григорий Амелин - Миры и столкновенья Осипа Мандельштама краткое содержание
Книга посвящена поэтике одного из крупнейших представителей Серебряного века – Осипа Мандельштама. Однако его творчество взято в широком разрезе – от И.Ф.Анненского до позднего Набокова (диахронически) и Хлебникова, Пастернака и Маяковского (синхронистически). Главный интерес составляют межъязыковые игры. Книга рассчитана на самый разнообразный круг читателей, интересующихся русской поэзией начала XX века.
Миры и столкновенья Осипа Мандельштама - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На примере немецкого языка у Марины Цветаевой видно, насколько чужой язык был своим .
“От этих слов: Feuer – Kohle – heiss – Heimlich – (огонь – уголь – жарко – тайно) у меня по-настоящему начинался пожар в груди, точно я эти слова не слушаю, а глотаю, горящие угли – горлом глотаю.
Keine Rose, Keine Nelke
Kann bl? hen so sch? n,
Als wenn zwei verliebte Seelen
Zu einander thun stehn.
[Ни одна роза, ни одна гвоздика
Не могут так прекрасно цвести,
Как это делают две влюбленные души,
Обращенные друг к другу. ]
Тут-то меня и сглазили: verliebte – Seelen! Ну, что бы – Herzen! И было бы всё, как у всех. Но нет, что в младенчестве усвоено – усвоено раз навсегда: verliebte – значит Seelen. А Seelen это ведь See (остзейская “die See” – “море!”) и еще – sehen (видеть), и еще – sich sehnen (томиться, тосковать), и еще – Sehnen (жилы). Из жил томиться по какому-то морю, которого не видел – вот душа и вот любовь. И никакие Rosen и Nelken не помогут!
Когда же песня доходила до:
Setze Du mir einen Spiegel
Ins Herze hinein…
[Вложи мне зеркало
в сердце… ]
– я физически чувствовала входящее мне в грудь Валерино зеленое венецианское зеркало в венце зубчатого хрусталя – с постепенностью зубцов: setze – Herze – и бездонным серединным, от плеча до плеча заливающим и занимающим меня зеркальным овалом: Spiegel” ( II, 162-163).
Цветаева рассуждает как немецкий поэт! Но так должно говорить не только по отношению к немецкому, и не только у Цветаевой. Р.Я.Райт-Ковалева отмечала у Маяковского “совершенно сверхъестественное восприятие звуковой ткани любого языка”. Это выражение некоего общего настроения. Поиски единого, в пределе – божественного всеязычного языка:
Не позабыть бы, друг мой,
Следующего: что если буквы
Русские пошли взамен немецких –
То не потому, что нынче, дескать,
Все сойдет, что мертвый (нищий) все съест –
Не сморгнет! – а потому, что тот свет,
Наш, – тринадцати, в Новодевичьем
Поняла: не без- а все-язычен.
( II, 350)
Наш большой друг Мирон Семенович Петровский говорит: “Исследователь должен быть конгениален автору. В вашем случае – кон-идиотичен”. Ну что ж, это наш прификс за понимание.
DA CAPO*
* В начале два авторских предупреждения относительно всей книги. Первое заключается в том, что курсив везде – наш. Второе – перекрестные ссылки внутри книги отсутствуют, впрочем, по соображениям самым невинным. Hier atmet wahre Poesie…*
H.Heine
*
Здесь дышит истинная поэзия…
(Г.Гейне)
I’ vidi ben, si com’ ei ricoperse
Lo cominciar con l’ altro, che poi venne,
Che fur parole alle prime diverse.
Dante Alighieri. “Divina Commedia”
…Это было всё что угодно, но не язык,
всё равно – по-русски или по-немецки.
О.Мандельштам. “Шум времени”
Сюжет этого бессюжетного шуточного стихотворения Осипа Мандельштама – “Дайте Тютчеву стрекозу…” (1932) – возникает намного раньше, и его анализ придется начать издалека. Русская поэзия непредставима без пира: от сниженного образа самого забубенного пьянства – и до возвышенного, философски патетического “разума великолепного пира”. Как сказал поэт, поэзия – это “воспламененное сознание”, con s cience ardente. Пастернак, зажигая греческий смысл слова “пир” – “огонь”, пишет в 1913 году:
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
Мандельштам откликается на пастернаковские “Пиршества” с законной горечью и гордостью лишенца :
Кому зима – арак и пунш голубоглазый,
Кому душистое с корицею вино,
Кому жестоких звезд соленые приказы
В избушку дымную перенести дано.
( II, 36)
В 1928 году Пастернак переписывает свои стихи:
Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.
И тихою зарей – верхи дерев горят –
В сухарнице, как мышь, копается анапест,
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
(I, 58)
Большой любитель общего дела Валерий Брюсов решает принять участие в “Пьянстве” – именно так называлось в черновике его стихотворение “Симпосион заката”, написанное 15 августа 1922 года (возможно, сразу после выхода в свет мандельштамовского “Кому зима – арак и пунш голубоглазый…”):
Всё – красные раки! Ой, много их, тоннами
По блюдам рассыпал Зарный Час (мира рьяный стиль!),
Глядя, как повара, в миску дня, монотонными
Волнами лили привычные пряности.
Пиршество Вечера! То не “стерлядь” Державина,
Не Пушкина “трюфли”, не “чаши” Языкова!
Пусть посуда Заката за столетья заржавлена,
Пусть приелся поэтам голос “музык” его;
Всё ж, гулящие гости! каждый раз точно обух в лоб –
Те щедрости ветра, те портьеры на западе!
Вдвое слушаешь ухом; весь дыша, смотришь в оба, чтоб
Доглотнуть, додрожать все цвета, шумы, запахи!
(III, 206)
Сейчас не так важно, оправдание это или порицание большевизма “красных раков” (Мандельштам увидит этот Закат в “сапожках мягких ката”, палача – III, 318 ), чувство собственного конца или стремление завершить традицию, закавычить застолье, пропеть и пропить закат самого симпосиона. Пиршество на этом не закончилось. Создавая в тридцатые “Стихи о русской поэзии”, Мандельштам возвращается к теме:
Сядь, Державин, развалися, –
Ты у нас хитрее лиса,
И татарского кумыса
Твой початок не прокис.
Дай Языкову бутылку
И подвинь его бокал.
Я люблю его ухмылку,
Хмеля бьющуюся жилку
И стихов его накал.
(I II, 66)
“Симпосион заката”, павший на годовщину гибели Блока и Гумилева, написанный сразу после смерти Хлебникова (“наследственность и смерть – застольцы наших трапез”) и не скрывает трагический смысл этого пира – “пира во время чумы”. Брюсовский текст, как и сборник “Mea”, куда он входит, стоит как бы на полпути от пастернаковских “Пиров” к “Дайте Тютчеву стрекозу…” Мандельштама. “Дайте Тютчеву стрекозу…” – вне поэтических пиров, но в каком-то смысле возникает из них (см. начало “Стихов о русской поэзии”). От трапезы Брюсов переходит к сотрапезникам и загадкам их имен:
Книг, бумаг, рифм, спаренных едва лишь,
Тает снег, дрожа под лунной грудью;
Гей, Геката! в прорезь туч ты валишь
Старых снов, снов буйных буршей груду.
Разгадка этих строк содержится в этом же стихотворении, “Современная осень” (1922):
Ночь, где ж ты, с твоей смертельной миррой,
Ночь Жуковских, Тютчевых, всех кротких ?
Метки редких звезд в выси надмирной –
Меди длинных стрел с тетив коротких.
(III, 182)
“Буйный бурш”-футурист и “кроткий” юродивый – Хлебников, зарифмовавший имя Тютчева с тучей:
О, достоевскиймо бегущей тучи!
О, пушкиноты млеющего полдня!
Ночь смотрится, как Тютчев,
Безмерное замирным полня.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
