А. Андреев (А. Шевцов) - Этнография

Давая этому разделу название Этнография, я не очень точен. Из-за такого названия может сложиться впечатление, что дальше последует такой же подробный разбор различных этнографических источников, посвященных самопознанию. На самом деле таких источников нет. Во всяком случае, мне они неизвестны. Более того, понятие «Самопознание» даже не входит в вопросники, по которым ведутся этнографические сборы. Ни Самопознание, ни близкие к нему понятия не являются предметом изучения академической этнографии.

Единственные этнографические материалы, которыми я располагаю, были собраны мною самим во время моих собственных этнографических или, точнее, этнопсихологических экспедиций. Причем, полупрофессиональных. Просто я, как историк по образованию, изучал историю своего родного края и собирал народные промыслы и ремесла.

Ранней весной 1985 года во время одной из поездок я оказался в деревне, из которой был родом. Это деревня Фефелово Савинского района Ивановской области. И там моя старая знакомая, соседка тетя Шура — Александра Егоровна Морозова — рассказала мне про Доку, который жил в соседней деревне. Доками на Руси называли знатоков какого-то дела. Но иногда вообще людей умных, знающих и даже способных на чудеса.

Надеясь на то, что этот Дока может знать какое-то неожиданное ремесло, я упросил тетю Шуру познакомить меня с ним.

И действительно, этот Дока знал совершенно неожиданное ремесло. Этнографы классифицировали бы его как колдуна. Но сам он называл себя Мазыком.

Мазыки было другим именем, точнее, самоназванием офеней — торговцев вразнос с лотков, много веков торговавших по всей Руси и дальше. Деревня, где жил Дока, — имени его я не называю, так он просил, — стояла на самой окраине офеньского мира, который простирался от Савина и Южи в теперешней Ивановской области и до Коврова и Суздаля во Владимирской. Когда-то все это было единой Владимирской губернией, являющейся сердцем русского Верхневолжья.

Несмотря на то, что самоназвание мазыки, масыги в словарях офеньского языка означает всего лишь производное от Мас, Масыга — то есть «я сам», — и ощущается общим для всех офеней, старики, с которыми я познакомился в те мои экспедиции, видели за этим словом особый смысл. Они явно выделяли себя из общей массы офеней и считали не просто коробейниками, а потомками «скоморохов-музыков», пришедших в офеньский мирок и поселившихся здесь в самом конце XVII века. Связь Масыгов-Мазыков с Музыками, вероятней всего, является случайной и должна быть названа «народной этимологией», то есть приписыванием происхождения слову по внешнему созвучию. Но они ее держались.

Мои предки — и дед Владимир Харлампиевич Комаров, и бабушка Екатерина Ильинична Богомолова — тоже принадлежали к их числу, поэтому Дока и принял меня. Принял и в том смысле, что вообще впустил в свой дом, и в том, что стал считать своим учеником.

Этнографы знают, как сложна для изучения тема народного колдовства Единственное, в чем более или менее продвинулись собиратели — это народные заговоры и бытовая магия, сохранившаяся на уровне бытовых примет и обычаев. Материалов по колдовству чрезвычайно мало, а уж таких, что были собраны у живых колдунов, и вообще почти нет. После первой же встречи с Докой я неделю просидел в Научной библиотеке, подымая все такие материалы, а когда прочитал их, то понял, как мне повезло. Поэтому, когда Дока, или, как я привык его называть, Степаныч, дал мне понять, что дальше будет мне рассказывать о своей хитрой науке, только если я захочу ей обучаться, я мгновенно согласился. Так что мои сборы были, по сути, ученичеством.

Первое время ученый во мне все пытался взять верх и над учеником и даже над самим учителем, и я все порывался заставить Степаныча рассказывать свою науку так, как мне это представлялось правильным. Условно говоря, так, как я бы хотел это записать в книгу по образу и подобию тех этнографических сочинений, по которым обучался. Это не только не прошло, но мне даже было запрещено вести записи. Как объясняли мои учителя, а Степаныч ввел меня в свой круг, времени нет! У них действительно не было времени на мои наукообразные игрушки. Степаныч ушел из жизни зимой того же года, и я проучился у него меньше года.

А записи свои мне приходилось делать либо в поезде, которым я возвращался домой, либо еще позже, если в поезде я сваливался от усталости и засыпал. Таким образом, являясь обладателем огромного архива этнографических, в сущности, знаний о русском колдовстве, я не имею ни одной записи, оформленной в соответствии со строгими научными требованиями. К тому же все старики, учившие меня, однозначно выставляли условием ученичества запрет называть их подлинные имена. Я это обещал и ощущаю себя обязанным блюсти этот договор.

В итоге я оказался перед выбором: с одной стороны, я очень хотел сохранить для русской культуры все то, что мне удалось узнать у мазыков, а с другой — мой рассказ не выдерживал бы требований научности. Иными словами, мои материалы было невозможно опубликовать научно, а публиковать их как очередную книгу тайных откровений я не хотел. Я слишком люблю и уважаю своих старых учителей, чтобы позволить хоть какое-то сомнение или неуважение к ним.

Видя это, я задумался о том, как же мне решить эту задачу и нашел такой выход. Я решил отказаться от идеи публиковать материалы как этнографические. Но зато я получил психологическое образование и стал изучать их с точки зрения психологии. Этнография, как это следует из ее названия, наука описательная, точнее, описывающая. Описывающая этносы то есть народы. Это так просто — всего лишь записывать то, что наблюдаешь что обретает научную ценность лишь в том случае, если описания сделаны очень строго. Иначе говоря, из-за сложностей описательного метода, этнография оказывается очень сложной наукой.

Психология в этом смысле проще. Для психологии, в общем-то, совершенно не важно, как качественно сделана исходная запись, точнее, исходное описание какого-либо психологического состояния или механизма. Если описывается нечто действительное, оно существует независимо от качества оформления записей, но тогда его можно воспроизвести и изучить уже в строгих лабораторных условиях.

Такой подход позволял мне рассматривать мои собственные записки и воспоминания лишь как предположения о наличии в природе неких психических явлений. Ориентируясь на них как на приблизительно поставленные цели, я мог реконструировать эти явления в экспериментах и проверять, действительно ли подобные явления существуют. А если существуют, то как они могут быть объяснены.