Андрей Якубовский - Профессия: театральный критик

Ненависть Мадлен Робинсон и ее театра к мещанству, боль за чело­века с особой силой прозвучали в спектаклях "Домашний хлеб" Жюля Ренара и "Любовь и театр" Габриэля Ару.

Казалось бы, ну какое нам дело до салонного остроумия изящных героев Жюля Ренара — Марты и Пьера, до их едва начавшейся и тут же оборвавшейся не любви даже, а всего лишь игры в любовь? Но искусст­во Мадлен Робинсон, Мишеля Лемуана, режиссера Жана-Лорана Коше (поставившего так же и третий спектакль наших гостей) преодолевает барьер времени.

Да, на сцене — гостиная прошлого века, обставленная с отменным вкусом, да, герои спектакля чувствуют, мыслят, говорят так, как могли чувствовать, мыслить, говорить только в ту пору и только во Франции. И в то же время как современны эти люди, живущие в "золоченых клет­ках", "осужденные на счастье" — нет, на "тупое благополучие", — они всего лишь пленники страшного своей монотонностью быта.

Марта и Пьер поражены одной болезнью — безволием, Пьер у Ле­муана обаятелен, красноречив и при всем том — зауряден. Он тоскует по сильному чувству, стремится пробудить к себе любовь, но сам лю­бить по-настоящему не способен.

Героиня Мадлен Робинсон понимает это с самого начала, однако с волнением внимает страстным речам Пьера. Марта тоже томится от одиночества, и собеседник ей симпатичен. А любовь? Увы, любви к Пьеру она не испытывает, да с ним она и невозможна.

Прозрачными акварельными красками рисует Робинсон образ це­ломудренный и печальный. Актриса рассказывает о судьбе женщины в буржуазном мире. Свою печальную повесть она продолжает в спектакле "Любовь и театр".

В течение одного вечера Мадлен Робинсон и Мишель Лемуан про­водят нас по всей истории французского театра. Габриэль Ару естест­венно объединил отрывки из различных пьес канвой рассказа об актри­се, которая в ожидании возлюбленного припоминает эпизоды из спек­таклей, так или иначе совпадающие с ее тревожными раздумьями. Ори­гинальный спектакль-концерт решен с тонким чувством стиля каждого драматурга, лаконичен и выразителен по оформлению (художник Жак Марийе).

При этом искусство создателей образов как бы растворяется в бы­тии самих актеров — они перестают быть театральными персонажа­ми, покоряют зал несомненной подлинностью своих страстей. И первое слово в этом великолепном зрелище, где воедино сплавлены слезы и смех, горечь разочарований и ожидание счастья, где любовь умирает и вновь рождается, а человеческая душа раскрывается во всей своей сложности, взлетах и падениях, — принадлежит Мадлен Робинсон.

Ее перевоплощение в образы героинь Мольера и Расина, Кокто и Клоделя, Гюго и Бека мгновенно и полно. Отдельные эпизоды спектак­ля складываются в единый поток раздумий актрисы о человеке, о том, что он обязательно должен быть счастлив и все, что этому мешает — в нем самом и в окружающем мире — необходимо преодолеть...

Почти все героини Робинсон страдают — от измен и пощлости, от диссонирующей их чувствам прозы быта и от уступок, на которые идут они сами. Но Береника и Мария Тюдор, Эльвира из мольеровского "Дон-Жуана" и Марианна из "Капризов Марианны" Мюссе, героини Ренара, Кокто лишены у актрисы пассивности. Это натуры, способные на великие жертвы, на сильные душевные порывы, которые, однако, разбиваются о прозу буржуазного существования, о непонимание окру­жающих. Протестующее начало трагедии, сыгранной Медлен Робинсон, призыв к борьбе со злом, который слышится в спектакле, вселяют в сердца зрителей веру в победу человека.

Именно к сердцам обращается Мадлен Робинсон, и чувствами она пробуждает разум. В заключительном эпизоде спектакля героиня "Че­ловеческого голоса" Жана Кокто в последний раз говорит со своим лю­бимым по телефону. Актриса ведет нас от надежды к отчаянию, от пре­красных воспоминаний к жестокой реальности. Она не таит горя: в бе­шеном ритме набегают слова, прерываемые глухими, всей силой воли подавляемыми рыданиями. Игра Робинсон здесь становится исповедью кровоточащего сердца, исповедью разбитой жизни.

Мы встречаем зарубежных гастролеров с неизменным интересом, а провожаем гостей все же по-разному. Мадлен Робинсон и ее театр увез­ли с собой во Францию нашу любовь.

(От сердца к сердцу // Театральная жизнь. 1966. №24).

"Скупой" Мольера, "Счастливая уловка" Мариво

Март 1967 г.

Жан Вилар — это целая эпоха в европейском театре. Легендарный Авиньонский фестиваль и приобретший мировую известность Нацио­нальный Народный театр... Жерар Филип, Даниэль Сорано, Мария Ка-зарес. Лучшие спектакли французского драматического театра 50-х и начала 60-х годов...

Одним из первых в послевоенной Европе Вилар начал борьбу за народное театральное искусство. Он пробудил к ней сотни энтузиастов во Франции и за ее пределами.

Вилар — мужественный и непреклонный художник-демократ, не­утомимый строитель общедоступного театра больших идей и современ­ных форм, смелый искатель, в искусстве которого всегда много неожи­данного. Таким наши зрители запомнили Жана Вилара со времени пер­вых встреч. С таким Виларом мы встретились и теперь на спектаклях "Скупой" Мольера и "Счастливая уловка" Мариво.

"Скупой" не случайно построен на враждующих контрастах ритма, то танцевально-задорного, то замедленного, почти зловещего; на чере­довании взрывов молодого чувства и темной, всеподавляющей страсти скупости, которая препятствовала счастью влюбленных. С резкой опре­деленностью Вилар раскрыл общественный конфликт мольеровской комедии. В ярко театральном спектакле ожила атмосфера нешуточной борьбы. Человечность боролась здесь с бесчеловечностью, свобода— с насилием. Любовь и молодость отстаивали свои права.

В виларовском Скупом психологическая точность соединяется с интенсивностью сатирических красок. Вилар изобразил Гарпагона от­ребьем человечества, сделал его злой карикатурой на буржуазного че­ловека. Жидкая седенькая шевелюра, одутловатое, лоснящееся от пота лицо, украшенное неопрятными редкими усиками, под которыми пря­чется едва приметная ниточка бескровных губ. Напряженный испуган­ный взгляд, которым он подозрительно сверлит окружающих, низкий, надтреснутый голос. Скрюченная фигура, старческая походка, подагри­ческие жесты, которые становятся конвульсивными, судорожными, ко­гда речь заходит о деньгах. О руках виларовского Гарпагона стоит ска­зать особо: временами кажется, что они живут самостоятельной жиз­нью, так точно и красноречиво выражают они душевные движения ге­роя. Руки Гарпагона такие же жестокие, алчные, скупые, как и он сам.

Вилар высмеивает своего героя не только за скупость, но и за сла­столюбие, жеманство, тупое самолюбование. Актер извлекает все новые и новые оттенки из комических ситуаций, в которые он бесстрашно ввергает своего героя. Образ в его трактовке вырастает до символа пре­ступного и позорного порока. Но там, где любой другой исполнитель остановился бы в своих разоблачениях, Вилар не останавливается; он усложняет образ Гарпагона мотивами трагикомическими.