ДЖОРДЖО ВАЗАРИ - ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫХ ЖИВОПИСЦЕВ, ВАЯТЕЛЕЙ И ЗОДЧИХ

Однако самым значительным из всех вышеназванных был Ламберт Ломбардец из Льежа, большой ученый, толковый живописец и отличнейший архитектор, учитель Франциска Флориса и Вильгельма Кея. О высоких достоинствах этого Ламберта и других в своих письмах сообщал мне мессер Доменико Лампсонио из Льежа, человек прекраснейшего литературного образования и весьма сведущий во всех областях, который состоял при английском кардинале Поло, пока тот был жив, а ныне состоит секретарем монсиньора епископа – князя города Льежа. Он-то, говорю я, и послал мне первоначально написанное по-латыни жизнеописание названного Ламберта и не раз посылал мне поклон от имени многих наших художников из этой провинции. Одно из писем, полученных мною от него и посланное тридцатого октября 1564 года, гласит так:

«Вот уже четыре года, как я все время собираюсь поблагодарить Ваше благородие за два величайших благодеяния, которые я от Вас получил (я знаю, что это покажется Вам странным вступлением к письму от человека, никогда Вас не видевшего и не знавшего). Это, конечно, было бы странным, если бы я Вас действительно не знал, что и имело место до тех пор, пока добрая судьба, вернее, Господь, не оказали мне такой милости, что мне попали в руки, не знаю уж какими путями, Ваши превосходнейшие писания об архитекторах, живописцах и скульпторах. Однако в то время я не знал ни слова по-итальянски, тогда как сейчас, хотя я никогда и не видел Италию, я, читая Ваши вышеназванные сочинения, слава Богу, выучил в этом языке то немногое, что дает мне смелость написать Вам это письмо. Такое желание научиться этому языку возбудили во мне эти Ваши писания, чего, быть может, ничьи другие сочинения никогда не смогли бы сделать, ибо стремление к их пониманию было вызвано во мне той невероятной и прирожденной любовью, которую я с малолетства питал к этим прекраснейшим искусствам, но более всего к живописи, Вашему искусству, отрадному для каждого пола, возраста и состояний и никому не причиняющему ни малейшего вреда. В то время, однако, я еще совсем не знал и не мог судить о нем, ныне же, благодаря упорному повторному чтению Ваших сочинений, я приобрел в нем столько познаний, что, как бы ничтожны ни были эти познания или даже почти что несуществующие, их все же для меня вполне достаточно для жизни приятной и радостной, и ценю я это искусство превыше всех почестей и богатств, какие только бывают на этом свете. Эти ничтожные познания, говорю я, настолько все же велики, что я вполне мог бы масляными красками, не хуже любого мазилки, изображать натуру и в особенности обнаженное тело и всякого рода одежды, не решаясь, однако, идти дальше, а именно писать вещи менее определенные и требующие более опытной и твердой руки, как то: пейзажи, деревья, воды, облака, сияния, огни и т. п. Однако и в этом, как и в области вымысла, я до известной степени и в случае надобности мог бы, пожалуй, показать, что я сделал некоторые успехи благодаря этому чтению. Все же я ограничил себя вышеуказанными границами и пишу только портреты, тем более что многочисленные занятия, по необходимости связанные с моим служебным положением, большего мне не позволяют. И дабы хотя бы как-нибудь засвидетельствовать Вам свою благодарность и признательность за Ваши благодеяния, сиречь за то, что я благодаря Вам выучил прекраснейший язык и научился живописи, я послал бы Вам вместе с настоящим письмом небольшой автопортрет, который я написал, глядя на свое лицо в зеркало, если бы я не сомневался в том, застанет ли Вас это письмо в Риме или нет, поскольку Вы в настоящее время могли бы находиться во Флоренции или у себя на родине в Ареццо».

Кроме этого, в письме содержатся всякие другие подробности, к делу не относящиеся. В других же письмах он просил меня от имени многих любезных людей, живущих в этих краях и услыхавших о вторичном напечатании настоящих жизнеописаний, чтобы я написал для них три трактата о скульптуре, живописи и архитектуре с иллюстрациями, которые в качестве образцов от случая к случаю разъясняли бы отдельные положения этих искусств так, как это сделали Альбрехт Дюрер, Серлио и Леон Баттиста Альберти, переведенный на итальянский язык дворянином и флорентийским академиком мессером Козимо Бартоли. Сделал бы я это более чем охотно, но в мои намерения входило лишь описать жизнь и произведения наших художников, а отнюдь не обучать при помощи чертежей искусствам живописи, архитектуры и скульптуры. Не говоря уже о том, что мое сочинение, по многим причинам разросшееся у меня под руками, окажется, пожалуй, слишком длинным и без других трактатов. Однако я не мог и не должен был поступить иначе, чем я поступил, не мог и не должен был лишать должных похвал и почета кого-либо из художников и лишать читателей того удовольствия и той пользы, которые, как я надеюсь, они извлекут из настоящих моих трудов.

После того как я до сих пор описал жизнь и творения наиболее выдающихся живописцев, скульпторов и архитекторов, уже отошедших к лучшей жизни со времен Чимабуэ и до наших дней, поговорив также, когда мне предоставлялась к тому возможность, о многих и поныне здравствующих, мне сейчас остается кое-что сказать и о художниках нашей флорентийской Академии, о которых я до сих пор не имел еще случая высказаться достаточно подробно. Начну же я с самых главных и самых старших, и прежде всего скажу об Аньоло, по прозванию Бронзино, поистине редкостнейшем флорентийском живописце, достойном всяческих похвал. Состояв, как уже говорилось, много лет при Понтормо, он до такой степени воспринял его манеру и так научился подражать его произведениям, что вещи их сплошь да рядом путались, настолько они одно время были друг на друга похожи. И, конечно, приходится удивляться тому, что Бронзино так хорошо усвоил себе манеру Понтормо, так как Якопо по меньшей мере дичился и сторонился даже самых дорогих ему учеников, никому не показывал своих работ иначе как в совершенно законченном виде. Тем не менее долготерпение Аньоло и его любовь к Понтормо были таковы, что Понтормо всегда волей-неволей ему благоволил и любил его как родного сына.

Первые сколько-нибудь значительные произведения, написанные Бронзино в его молодости, находятся во флорентийской Чертозе над дверью, ведущей из большого двора в помещение капитула, а именно в двух арках, из которых одна снаружи, а другая внутри. В наружной он изобразил фреской Оплакивание с двумя ангелами, во внутренней же – обнаженного св. Лаврентия на жаровне, которого он написал маслом на стене. Обе эти вещи громко свидетельствуют о том высоком качестве, которое впоследствии обнаружилось в творениях этого живописца, созданных им в зрелые годы. В капелле, построенной Лодовико Каппони во флорентийской церкви Санта Феличита, Бронзино, как уже говорилось в другом месте, написал маслом в двух тондо двух евангелистов и несколько фигур на своде. В верхнем дворе флорентийского аббатства Черных Монахов он написал фреской истории из жития св. Бенедикта, а именно когда этот святой голым бросается в терновый куст, – живопись в высшей степени прекрасная. В саду монахинь, по прозванию «Нищенки», он в красивейшем табернакле написал фреской Христа, являющегося Магдалине в обличье садовника. В церкви Санта Тринита, также во Флоренции, можно видеть на первом столбе справа картину, написанную маслом его же рукой и изображающую мертвого Христа, Богородицу, св. Иоанна и св. Марию Магдалину, выполненных им в хорошей манере и весьма тщательно. В то самое время, пока он работал над этими произведениями, им были написаны много портретов с разных лиц и картины, доставившие ему большую известность.