Сергей Аверинцев - О некоторых константах традиционного русского сознания

Этот спор Мережковского с Горьким, в котором главным дово­дом служит символическая фигура бабушки, чрезвычайно характе­рен для русской литературы — и русской жизни. Бабушка есть par excellence та, которая «жалеет». Она в каком-то смысле еще больше мать, чем мать, потому что она более надежно удалена от мира стра­стей и вообще интересов, с чистотой жалости несовместимых: она уже по ту сторону. Порочная, извращенная форма материнской при­вязанности может стать предметом сатирического изображения, как

Простакова в комедии Фонвизина «Недоросль», но бабушке такая участь не угрожает.

То, что символист Мережковский говорит в связи с Горьким о Бабушке как вещем и синтетическом символе, символе соединяющем, не удивляет. Но задолго до этого символическую роль бабушке своей героини дает такой прямо-таки до сухости трезвый реалист, как Гон­чаров. Его «Обрыв» кончается следующими словами о переживани­ях Райского в Италии: «За ним всё стояли и горячо звали к себе — его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. Л за ними стояла и сильнее их влекла сто к себе - еще другая, исполинская фигура, дру­гая великая "бабушка" — Россия».

Советское дитя, воспитанное в атеизме, однако получившее от бабушки — непременно от бабушки! — тайное крещение и первые впечатления религиозного характера, есть один из постоянных мо­тивов и «общих мест» советской жизни. Эта новая роль бабушки на­ходится в полном согласии с се вековой ролью.

Некоторый субститут бабушки — няня; слово, ее обозначающее, в форме диминутива («нянюшка», как и старинное «мамушка») пред­ставляет собой ритмический дублет слова «бабушка».

И кто же из нас не помнит, как Пушкин создавал поэтический миф о нянюшке Арине Родионовне как воплощении своей Музы?

Этому женственному - богородичному, материнскому и бабуш­киному — миру милосердия противостоит традиция, выразившаяся, например, в знаменитом «Домострое». Примечателен не жанр этого памятника, имеющий в европейской культуре бесчисленные парал­лели от «Oikonomikos» Ксеиофоита до «И cortegiano» Кастнльоне и «El пегое» Грасиаиа. Примечательна не сама но себе репрессивная установка при рекомендациях главам семей: физическая расправа мужа над женой оставалась возможной и на Западе в самый расцвет культуры Hohe Minne, а телесные наказания для несовершеннолет­них, и в семье, и в школе, оставались вполне обычными вплоть до совсем уж недавних времен. Конечно, неторопливая обстоятельность, с которой «Домострой» обсуждает практические детали этого заня­тия, - «соимя рубашку, плеткою вежливенько побить, за руки дер­жа», — действует на наши нервы; по он и предназначен не для современиого читателя. Значительно специфичнее и принципиальнее другие обстоятельства. «Домострой» написан от начала до конца как подобие монашеских уставов и наставлений монахам; иначе го­воря, он не допускает какого-либо содержательного различия в при­звании и форме жизни между монахом и семейным человеком, за единственным исключением в том, что для второго в контексте этого монашеского в своих общих чертах образа жизни допускается брач­ное сожитие и деторождение. (Кстати, это свойство «Домостроя» за­ставляет несколько ио-иному увидеть и тему телесного наказания; таковые предполагаются и западными монашескими уставами, со­временными «Домострою», о практике disciplina заходит речь, на­пример, и у Тересы Лвильской.)

Вообще перспектива «Домостроя» отличается последователь­ным монизмом и не допускает никаких онтологических дистанций — например, между монашеским и мирским образом жизни, но также между духовным и материальным уровнями бытия вообще. «В дому своем всякому християнину во всякой храмине святыя и честныя образы, написаны на иконах по существу, ставити на стенах, устро­ив благолепно место, со всяким украшением и со светилники (...) а всегда чистым крыльцем обметати и мягкою губою вытирати их, и храм тот всегда чист иметп; а к святым образом касатися достойным, в чисте совести (...) и во всяком славословии Божий всегда ночитати их со слезами, и с рыданием, и сокрушенным сердцем исповедался, просяще отпущения грехом». Весь этот текст, приводимый нами с сокращениями, представляет собой одну-единственную длинную фразу, в синтаксических рамках которой чистота совести и опрят­ность, достигаемая «чистым крыльцем» и «мягкою губою» — словно бы одно и то же, а молитва о прощении грехов не просто совершается пред иконами, а обращается к иконам («почитати их со слезами» — словно бы слезы были обращены к самому вещественному составу иконы). На это можно было бы возразить, что «Домострой» — все же не богословский трактат, а практические рекомендации хозяину; но в том-то и дело, что такие жанровые разграничения самой сутью «Домостроя» молчаливо отклоняются, и это гораздо поразительнее, чем его «репрессивная» брутальность. Мы только что отметили, что на Западе куртуазный культ Дамы отнюдь не исключал для феода­ла возможности по-хозяйски расправиться со своей женой; что ж, это были разные стороны жизни, разные ее измерения, грани, пара­дигматические «порядки» (ordines), сосуществующие друг с другом. Но зато «Домострой» решительно исключает возможность для жиз­ни, как он ее рисует, иметь еще и другие, не упоминаемые им измере­ния и грани. То, что мы назвали онтологическим монизмом, конкре­тизируется в единообразии социальной перспективы; так, в отличие от аналогичных по жанру западных текстов, «Домострой» не пред­полагает даже сословие лимитированного адресата, он обращается не к члену сословия, а к любому «хозяину», имеющему свое хозяй­ство и свой дом, от царя до состоятельного крестьянина включи­тельно, и предлагает им одну программу и парадигму поведения, единообразную бытовую культуру. И хозяйство, как оно здесь поня­то, требует всего человека без остатка: «Домострой» характерным образом предполагает, что и на досуге, в гостях, не должно быть дру­гих разговоров, по крайней мере для женщины, как все на те же хо­зяйственные темы о том, «как порядню (хозяйство. — С. А.) ведут, и как дом строят, и как дети и служок учат». Напоминаю, что самое заглавие «Домострой», словообразовательная калька греческого oIkovoiilkoi;, выражает ориентацию на хозяйство и жесткую, непоблаж-ливую хозяйственность как высшую ценность и меру всех вещей. Кто остается вне парадигмы, кроме социально несвободного человека, холопа или нищего? Монаху, разумеется, не подойдут в буквальном смысле рекомендации «Домостроя» насчет супружес­кой жизни, — но победа «иосифлянского» направления над «нестя­жательским» в русском монашестве, совсем накануне составления «Домостроя», способствовала тому, чтобы и монашество приняло хозяйственно-домостроевские черты.