Василий Щукин - Историческая драма русского европеизма

Генезис и феноменология “лишнего человека” — одна из самых увлекательных проблем общественной и исторической психологии. “Лишние люди” — явление всемирного значения. Если абстрагироваться от разного рода немаловажных нюансов, то можно было бы свести его к проблеме отчуждения личности в эпоху модернизации. Тип “лишнего человека” присутствует в европейской жизни и в литературе, начиная с позднего Возрождения, со времен Гамлета и Дон Кихота [56] [56] Античная древность в данном случае остается вне поля моего рассмотрения. , когда сознание самодостаточности и самоценности человеческого “я” столкнулось с трагическим ощущением одиночества в обществе, основанном на игре меркантильных и эгоистических интересов [57] [57] Ср.: Waliccy J. i A. U zЂroЂdel problematyki “zbednego czloЂwieka” w twoЂrczosЂci Turgieniewa // Slavia Orientalis. 1957. Nr 1. S. 7–10. В польской историографии существует и другая, на мой взгляд, менее обоснованная точка зрения, согласно которой “лишние люди” появились в результате политического террора в эпоху Николая I, когда “натуральная” потребность участия в политической жизни не могла быть удовлетворена (Kucharzewski J. Od bialego do czerwonego caratu. Londyn, 1958. S. 90–91). . На протяжении четырех столетий, с XVII по XX, русские европейцы вовсе не обязательно оказывались “лишними людьми”, но все “лишние люди” в той или иной мере были европейцами. Они симпатизировали Западу, не находя в себе силы и желания быть “своими” в русском обществе, которое, с одной стороны, не отличалось терпимостью по отношению к ярко выраженной индивидуальности в силу глубоко укоренившихся традиций патриархального коллективизма, а с другой — в отличие от западноевропейских обществ, было почти полностью лишено духа самоорганизации и корпоративности, вследствие чего в русских городах, в отличие от сельских общин, процветал дикий индивидуализм, который выражался в том, что каждый жил только для себя и никто не мог рассчитывать на помощь соседа или “коллеги” по ремеслу [58] [58] Ср.: Кантор В.К. Феномен русского европейца. С. 48. Напомню, что в “Домострое” хозяевам домов предлагается тщательно отгородиться от ревнивого глаза соседей и рассчитывать только на собственные силы. .

Модернизация в неевропейском мире или в стране, европейский характер которой подвергся искажению и едва не сменился азиатским (к счастью, в России этот печальный процесс никогда не вошел в стадию необратимости), неизбежно означала перестройку общества и государства по западному образцу. Вестернизация совпала по времени с эпохой становления современного индивидуализма, отчуждения личности от общества, секуляризации культуры. В борьбе за независимость от патриархальной и религиозной традиции самосознание личности переживает два мучительных процесса — индивидуализацию и рационализацию, отстаивая тем самым свое право быть суверенным членом сообщества людей и субъектом истории [59] [59] Об индивидуализации см.: Linton R. The Cultural Background of Personality. London, 1947 P. 9–10; Mannheim K. Essays on the Sociology of Culture. London, 1956. P. 87–88. О рационализации см.: Mannheim K. Man and Society… P. 51–60; ср. также: Barbu Z. Problem of Historical Psychology. London, 1961. . Русский европеец, интеллектуально переживавший волновавшие Европу проблемы, отличался от своего западного собрата-индивидуалиста тем, что его отчуждение от родной социальной среды усиливалось по причине отчуждения от среды национальной. Поэтому русские “лишние люди” в широком историческом смысле этого слова — не только социально-психологическая, но и национально-психологическая категория. Западноевропейская жизнь была, в сущности, чужда подавляющему большинству русских людей хотя бы потому, что Россия не знала ни института частной собственности, ни института корпораций, ни института ленна, ни отношений феодальной зависимости вассала от сюзерена и ответственности последнего за судьбу первого [60] [60] Ср. блестящий сопоставительный анализ указанных институтов в Англии и в России в кн. Pipes R. Property and Freedom. Cambridge (Massachusets), 1999. P. 187–311. . А именно в опоре на эти институты стали возможны расцвет ренессансного гуманизма и движение Реформации — все то, что в свое время не пережила Московия. Таким образом, русский европеец оказывался лишним и у себя на родине, и на Западе.

Если проследить дальнейшее развитие европеизма в XVII веке, то можно обнаружить интересную закономерность. Известные нам русские энтузиасты Запада появляются через равные промежутки времени, необходимые и достаточные для смены одного поколения, — приблизительно через каждые 25 лет [61] [61] Это в определенной степени подтверждает теорию французского литературоведа Анри Пейра, считавшего, что история культуры делится на эпохи, каждая из которых создается благодаря деятельности определенного поколения. См.: Peyre H. Les geЂneЂrations litteЂraires. Paris, 1948. P. 99–105, 173–180, 214–217. . Вторая волна европеизма (1640–1650-е) связана прежде всего с именем боярина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина (ок. 1605–1680), хотя “тихих” деятелей преобразования в направлении Европы было больше [62] [62] Назову Федора Михайловича Ртищева, личного друга царя Алексея (см. о нем: Ключевский В. Курс русской истории. 2-е изд. Ч. III. М., 1912. С. 426–431, 455–456). . Ордин-Нащокин по времени своего рождения мог быть сыном Хворостинина. Но это был человек совершенно иного склада: европеизм не превращал его в “лишнего человека”. Выдающийся дипломат, приближенный царя, он был европейцем в душе и у себя дома, но на людях старался придерживаться принятых в “благонравной” Москве норм поведения; иначе он вел себя с иностранцами, которым он казался европейцем в московской одежде. Понимая необходимость реориентации России на Запад, он, однако, опасался последствий радикальных мер и ограничивался насаждением просвещенной бюрократии и меркантилизма [63] [63] О А.Л.Ордине-Нащокине см.: там же. С. 432–456, а также в кн.: Платонов С.Ф. Москва и Запад. С. 118–123. . Умеренность Нащокина, на наш взгляд, во многом объясняется личными причинами: в молодости он не был сознательным свидетелем исторических катаклизмов, что пришлось на долю Хворостинина.

Сын Ордина-Нащокина Воин, воспитанный в атмосфере преклонения перед иностранным, к полному отчаянию родителя, бежит на двадцатом году жизни за границу, прокладывая путь длинной веренице русских политических эмигрантов. В отличие от отца, Воин Нащокин нес в себе все черты отчужденного “лишнего человека”: сначала его “окончательно стошнило” в Москве, но потом трудно было и в Польше. Не найдя себе подходящего занятия, оставшись без средств к существованию, он пишет покаянное письмо и, прощенный государем, возвращается в Россию, чтобы дожить оставшиеся годы воеводой в захолустье. Плеханов назвал Воина одной из первых жертв поворота Москвы к Западу [64] [64] Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. [Кн. I]. С. 276–279. . В его судьбе легко увидеть черты, которые позднее повторятся у И.В.Головина, Н.И.Сазонова, Герцена и у целого ряда эмигрантов, которым суждено было пережить подобную психическую эволюцию — от внутреннего неприятия русской жизни они резко переходили к отрицанию западной, которая оказывалась по-своему несовершенной, не отвечавшей их утопическим ожиданиям. Настроения тоски, одиночества, душевного кризиса переживал и сверстник Воина Нащокина князь Василий Васильевич Голицын (1643–1714), известный фаворит правительницы Софьи, человек не только европейски образованный, но и интересовавшийся последними новостями европейской мысли [65] [65] О жизни и взглядах В.В.Голицына см.: там же. С. 306–318. .