Марина Сербул - Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков

Для нас не столь уж важно, кого именно имел в виду автор «Горя от ума», существенно лишь то, что Грибоедов буквально в двух-трех словах умел очертить силуэт, который современникам казался точным портретом одного из обитателей «допожарной» Москвы.

Так же лаконично, но еще определеннее выписан портрет любителя театра («А наше солнышко? наш клад? / На лбу написано: Театр и Маскерад…»). Комментаторы «Горя от ума» видят в нем некоего Познякова. Последний, по словам П. Вяземского, «…приехал в первопрестольную столицу потешать ее своими рублями и крепостным театром. … И зажил, что называется, домом и барином: пошли обеды, балы, спектакли, маскарады. Спектакли были очень недурны, потому что в доморощенной труппе находились актеры и певцы не без дарований. <���…> Не забыл Грибоедов и бородача, который во время бала, в тени померанцевых деревьев «щелкал соловьем»: певец зимой погоды летней». Прототипом этого завзятого театрала мог быть и некий Раевский, растративший на театральные затеи состояние в четыре тысячи душ.

В Татьяне Юрьевне, которую поминают Фамусов (д. II, явл. 5) и Молчалин (д. III, явл. 3), причем последний расписывает ее достоинства:

тоже видели реальное лицо. Образ старой барыни, известной всей Москве и считающейся чуть ли не оракулом светского общества, по-видимому, был для Грибоедова немаловажен, ибо в ранней редакции пьесы (так называемый «музейный автограф») она охарактеризована еще подробнее.

По свидетельству Д. Завалишина, «…тут автор действительно разумел Прасковью Юрьевну К[ологривову], прославившуюся особенно тем, что муж ее, однажды спрошенный на бале одним высоким лицом, кто он такой, до того растерялся, что сказал, что он муж Прасковьи Юрьевны, полагая, вероятно, что это звание важнее всех его титулов».

Рядом с Татьяной Юрьевной возникает и еще одна московская знаменитость – старуха Хлестова. И это тоже реальная личность, считавшая своей обязанностью держать все общество в страхе и трепете и уверенная в том, что в ней самой сосредоточены все добродетели и мудрость. Ей, то есть старой родовитой барыне Наталье Дмитриевне Офросимовой, ничего не стоило в разгар бала подозвать к себе какого-нибудь молодого щеголя и при всех начать отчитывать его: почему не подошел поклониться. Однажды Офросимова собралась в Петербург и решила путешествовать на недавно пущенном дилижансе. Тут же один из ее знакомых написал своему родственнику, содержателю конторы дилижансов, чтобы тот ей во всем угождал и не смел ни в чем перечить, ибо «она своим языком более может наделать заведению… вреда, нежели все жители двух столиц вместе».

И еще один персонаж, не появляющийся на сцене, но очень колоритно описанный Репетиловым:

В «ночном разбойнике» современники сразу же узнали графа Ф. Толстого, человека во всех отношениях незаурядного. Еще в 1803 году молодой поручик Толстой был прикомандирован к адмиралу И. Крузенштерну, под командой которого совершалось первое русское кругосветное плавание. Безделье и буйный нрав юного офицера сделали его подлинным бичом корабля, так что адмирал был вынужден высадить его на самом краю российских владений. Там Толстой сдружился с местными индейцами, почтившими его татуировкой почти по всему телу, но вскоре первобытное состояние ему надоело, и он пешком отправился в Петербург. В дальнейшем он прославился кутежами и отчаянной храбростью в Отечественной войне, а затем приобрел сомнительную известность отчаянного бретера (говорили, что от его пистолета погибло одиннадцать человек). Знали Толстого и как азартного игрока, обладавшего замечательной «ловкостью рук». И вместе со всем этим был он человеком талантливым и образованным, недаром с ним знались Пушкин, Вяземский и другие литераторы.

Прочитав «Горе от ума» в рукописи, Толстой не обиделся, но сделал поправку к тексту, к нему относящемуся: «В Камчатку черт носил, ибо сослан никогда не был». В стих «и крепко на руку нечист» он тоже внес изменение: «В картишки на руку нечист. Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола; по крайней мере, думал отгадать намерения автора».

Возникают в комедии и другие лица, названные лишь по имени или по роду занятий, однако и в таком виде они усиливают актуальность и достоверность событий, как бы проецируя происходящее за пределы сцены.

Так, княгиня Тугоуховская, кипящая негодованием против «вольнодумцев», причисляет к ним и своего племянника, князя Федора, который заразился духом «расколов и безверья», насаждаемым профессорами Педагогического института. Племянник шокирует тетушку: он «чинов не хочет знать», стал каким-то химиком, ботаником, что совсем не пристало светскому человеку. Современники не сомневались, что под именем князя Федора выведен двоюродный брат А. Герцена – А. Яковлев. Сам Герцен счел нужным отметить это обстоятельство в «Былом и думах».

Не нуждалась для современников в расшифровке и реплика княгини о профессорах. Совсем недавно, в 1821 году, попечитель Петербургского учебного округа Д. Рунич обвинил профессоров столичного университета З. Раупаха, А. Галича, К. Арсеньева и К. Германа в «открытом отвержении истин Св. Писания и христианства» и даже в покушении на ниспровержение основ существующего строя. Аналогичному разгрому подвергся и Казанский университет, а годом позже и Лицей.

Сообщение Скалозуба о проекте ужесточения дисциплины в учебных заведениях гостями Фамусова также встречается с единодушным одобрением. Репетилов даже предлагает усилить басенную цензуру, а Фамусов – вообще сжечь все книги как источник душевной смуты. И этот «тезис» проиллюстрирован на примере. Скалозуб (д. II, явл. 4) упоминает о своем двоюродном брате, который, оставив службу в армии, «крепко набрался каких-то новых правил… В деревне книги стал читать». Здесь, по всей вероятности, содержался намек на сочувствовавшего декабристам П. Черевина. Он и в самом деле бросил военную службу и удалился в родовое поместье с намерением улучшить жизнь своих крепостных и профессионально заняться историческими исследованиями. И подобные «химику», родственнику Скалозуба и вольнодумствующим профессорам фигуры, по Грибоедову, не единичное исключение в обществе, где по-прежнему пока главенствуют Фамусовы и Скалозубы.