Михаил Казиник - Тайны гениев

Можно приводить бесконечное число примеров, но уже ясно, что разница в менталитете Моцарта и Сальери катастрофически огромна. Они словно представляют разные галактики.

Стиль Сальери – это стиль выдающегося деятеля, руководящего работника, который даже наедине с собой говорит так, как будто выступает перед широкой общественностью. Речь Моцарта – само естество.

Сальери – великий музыкальный жрец, первосвященник, посвященный. Моцарт же во всех внешних проявлениях – рядовой музыкант. Но весь ужас Сальери в том, что именно моцартовская музыка – есть музыка высшего начала, божественного озарения.

И, что еще ужасней, лучше всех это дано понять именно Сальери.

Получается, все, что принес в жертву музыке Антонио Сальери – самоотречение, бессонные ночи, отказ от радостей жизни, отказ даже от любви – оказалось необходимым не для того, чтобы самому создать великую музыку, но только воспользовавшись всеми своими знаниями, оценить подлинное величие музыки другого композитора. Здесь я хочу процитировать блестящую мысль режиссера Юрия Ледермана.

Когда мы размышляли на тему о том, кто такая Изора (“Вот яд – последний дар моей Изоры”), и откуда у Пушкина взялось это имя, Ледерман сказал: “Важно – не кто такая Изора. Важно еще одно противопоставление. У Моцарта – дар любви – его мальчишка, с которым он “играл на полу”, а у Сальери дар любви – яд”.

Но в лице Моцарта одинокий, “осьмнадцать лет” носящий с собой яд Сальери не просто обретает потеряного им ранее Бога. Он предлагает Богу сотрудничество:

И здесь Моцарт произносит самоубийственную для него фразу:

Именно в эту секунду (и ни секундой раньше) Сальери принимает спонтанное решение отравить Моцарта:

И только после того как Моцарт уходит, Сальери разрабатывает для себя моральное оправдание или, лучше сказать, основание для убийства Моцарта.

Решение принято неожиданно и к тому же Сальери –

не профессиональный убийца, а посему

убийство нужно оправдать

не личными причинами,

но, как это делает всякий политик,

общественной необходимостью.

Сальери говорит:

И здесь – гениальное пушкинское открытие.

Сальери – один из величайших эгоцентристов в истории литературы

В первом монологе, который звучит на сцене не более пяти минут, Антонио Сальери 29 раз использует все формы личного местоимения.

Но он же перестает быть эгоцентристом в своем втором монологе. Здесь появляется местоимение третьего лица множественного числа.

Вместо “Я” – “МЫ”.

И происходит эта замена на множественное число именно там, где Сальери обосновывает осознанную им общественную необходимость убить Моцарта:

Этот гениальный Пушкиным выверенный повтор словно

попытка Сальери убедить самого себя:

И дальше:

И далее:

И далее:

Решение убить Моцарта обоснованно.

И главная причина того, что Моцарта необходимо уничтожить, выявляется пушкинским Сальери подсознательно гораздо раньше, чем она приходит в его голову в форме конкретного решения. Обвинительный приговор еще без объявления меры наказания звучит в этой, как я думаю, ключевой фразе всей трагедии.

Как избавиться от этой нелепости? Как привести в гармонию дух Моцарта и его тело?

Сальери принимает решение:

отделить безобразное моцартовское тело от его великого духа.

Тело Моцарта должно умереть, а его дух – остаться.

То есть все земное поведение этого тела, его слова, поступки, шутки, шутовство никак не соответствуют рожденной моцартовским духом Музыке, ее божественности, ее эзотеричности, ее избранности.

И сия нелепая, дикая ошибка должна быть исправлена. Сальери это понимает.

Но он (повторяю) не убийца.

Необходимо, чтобы все это шутовство дошло до края, до омерзительного моцартовского:

“Божество мое проголодалось” ,

чтобы темпераментный итальянец “первосвященник

от музыки” принял мгновенное и роковое решение:

“отобедаем мы вместе”.

Да еще – страх, что Моцарт может не прийти, ведь он,

Моцарт –

Поэтому обязательный Сальери добавляет:

И в этом “Я Жду смотри Ж” – звуковое доказательство того, что, как Сальери не хотел признать себя “змеей растоптанной”, пушкинская звукопись показывает, Сальери именно змей, приближающийся к совершению греха равновеликого первородному.