Глеб Глинка - Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений

В той же книге «Поиски Галатеи» примером блестящей защиты Горбовым своих литературных позиций служат его статьи «Галатея или купчиха», «В защиту эстетики» и «Под резцом «марксистской» метафизики». Отдельные цитаты из этих работ, конечно, не могут передать всей остроты полемическою дарования Димитрия Горбова, так как основная сила их в общей композиции доказательств и в тех поистине свободных интонациях, которые впоследствии были окончательно вытравлены из советской литературы.

В «Перевале» Горбов был самым верным другом А. К. Воронского, любил и всячески опекал Лежнева. С живым интересом относился он к творчеству Ивана Катаева, ценил некоторых перевальских поэтов, но в своих суждениях об остальных художниках «Перевала» был настроен всё же весьма скептически. Его явно шокировало легкомыслие Ник. Зарудина, и о нем он не без основания говорил, что Зарудину гораздо легче писать, нежели читать книги других авторов, хотя бы и классиков, что он бесспорно талантлив, но в то же время недоучка и пенкосниматель. Борис Губер, по его мнению, был чрезвычайно трудолюбив и столь же самоуверен, сколь безнадежно скучен в своих литературных упражнениях.

На собраниях «Перевала» Димитрий Александрович появлялся часто, говорил немного, но всегда оригинально, спорил остроумно и весело.

Горбов ни в коей мере не мог оправдывать неудачные и слабые произведения только потому, что авторы их были его соратниками по «Перевалу». И, видимо, поэтому в его книгах и статьях «Перевал» упоминается лишь мельком. Однако во время наиболее ожесточенных сражений за «Перевал» он вместе с последними членами содружества открыто и смело выступал на диспутах в Коммунистической Академии и в Доме Печати.

В советской литературной общественности всякое упоминание о литературном содружестве «Перевал» невольно влекло за собою прежде всего имя Александра Константиновича Воронского и тут же Николая Николаевича Зарудина. Происходило это совсем не потому, что Зарудин был лучшим писателем содружества. Его художественная проза была хаотична и безудержна. Во всех его писаниях ему недоставало чувства меры. В стихи он попросту никак не мог поместиться. И в поэтических опытах своих напоминал оратора, которому ограничили время, а сказать хочется еще очень и очень многое. В то же время Зарудин был несомненно самым ярким человеком в «Перевале».

В силу исключительной страстности и многогранной талантливости своей натуры Зарудин почти с первых же дней существования литературной группы и до самого конца ее был основной, ведущей фигурой среди художников «Перевала» и как никто другой с полным правом мог бы сказать о себе: «"Перевал» — это я».

Родился Николай Николаевич в 1899 году. Учился в Нижегородской гимназии. В детстве он носил другую фамилию. Его отец — Николай Эдуардович и дед — Эдуард Эдуардович Эйхельманы были потомками немцев, давным-давно переселившихся в Россию. В 1914 году, во время войны, отец Николая Николаевича официально переменил фамилию Эйхельман на Зарудин.

Родители Николая Николаевича были людьми интеллигентными. Семья была большая — пятеро сыновей и дочь. Жили небогато, но всё же с полным достатком. Отец был человеком замкнутым и строгим, но справедливым. Его политические взгляды были весьма либеральны.

Свой безудержный оптимизм Николай Николаевич несомненно воспринял от матери, которая являлась душой всей семьи. Бытовой уклад в доме Зарудиных, несмотря на протест против своего германского происхождения, носил явные следы старых немецких традиций. Патриархальный дореволюционный быт и душевную атмосферу своей семьи Николай Николаевич Зарудин прекрасно показал в романе «Тридцать ночей на винограднике», и, быть может, это самые сильные и трепетные страницы из всей его художественной прозы.

С первых же дней Февральской революции в семье Зарудиных наметились некоторые противоречия. Вечная проблема «отцы и дети» в это время стала по-новому острой.

Николай Эдуардович хотя и принял революцию, но со всем не так бурно и безоговорочно, как его подрастающие сыновья, а после большевистского переворота он окончательно протрезвел. Пытался Николай Эдуардович вразумить детей, но, почувствовав, что это не в его власти, замкнулся замолчал, сурово и неодобрительно посматривал на сыновей из которых наиболее страстно ринулись в стан победителей Николай, Георгий и Владимир. С отцом остались только двое старший сын, инженер, и самый младший — десятилетний Александр.

Николаю Николаевичу едва исполнилось семнадцать лет, когда он ушел добровольцем к генералу Корнилову, но вскоре перешел к большевикам, вступил в партию и был политическим комиссаром красной гвардии, а затем и в красной армии. Романтику фронта он пронес в себе через всю жизнь.

Еще более неожиданную для отца карьеру сделал Георгий, который был на два года моложе Николая. Однако здесь была уже не романтика, а скорее азарт игрока, авантюризм. Будучи гимназистом четвертого класса, Георгий, или Жора, как его звали дома, прославился в Нижнем Новгороде своей дуэлью с другим гимназистом. Стрелялись они из-за какой-то институтки, в которую оба были влюблены. Обошлось всё довольно благополучно. Жора с гордостью показывал свою простреленную руку. И вот этот самый Жора поступил сначала в карательный отряд ЧК, затем перешел в ГПУ и, наконец, в тридцатых годах он был уже особо уполномоченным НКВД по Тамбовской области.

Эту краткую побочную характеристику семьи Зарудиных мы даем для более полного портрета самого Николая Николаевича, в котором несомненно как-то уживались и поэтическая сентиментальность матери, и отцовская непреклонность, и разбойничий авантюризм брата.

От своего отца унаследовал Николай Николаевич широкие густые брови, тонкий овал лица и энергичный мужской подбородок. К началу тридцатых годов Ник. Зарудин выглядел уже значительно потрепанным. Волосы его поредели, наметилась явная лысина и лоб, без того высокий, казался еще больше. Был Николай Николаевич худощав, роста выше среднего. Во всей фигуре его в эти годы уже чувствовался не прежний юношеский пыл, а устоявшаяся манера наигранной молодой беспечности.

О полысении своем он говорил так же весело и шутливо, как о своих любовных похождениях.

— Смотрю в зеркало, вижу, а вот не верю, не могу поверить! — И с задумчивой усмешкой добавлял: — Может быть, лет через пять, сидя в первом ряду кресел в Большом театре, услышу чудесный женский голос, который откуда-то сзади шепчет: «Вон там, видишь, рядом с этим лысым, видишь, девушка…» Посмотрю я и вдруг пойму, что это о той самой девушке, что рядом со мною, значит, это я — лысый!.. Вот тогда, может быть, поверю…