Октавио Пас - Избранные эссе

Романтики и сюрреалисты восторгались любовью, на свой пылкий лад продолжая одну из ключевых традиций Запада. Напротив, в нынешнем восстании эроса главное не любовь. Доискиваться до корней этого факта, подлинного вырождения чувств и духа в нынешнюю эпоху, я здесь не могу. Скажу только, что оскудение любовью напрямую связано с упадком понятий о душе. Порывая с традициями Запада, точнее, с той вереницей образов любви, которую оставили нам в наследство философы и поэты Европы, нынешний эротический бунт — на свой лад, а может быть, и не ведая об этом — встает на путь, проложенный задолго до него такими сектами и движениями, как гностики и тантризм. Но сегодняшний процесс вне рамок религии, а потому, в отличие от гностицизма и тантризма, не может опереться на религиозную образность, довольствуясь одной идеологией. По всем внешним признакам он — не религиозная ересь, а политический протест. На нем та же печать фальши, что на всех политических псевдорелигиях XX века. И в этом главное отличие нынешнего движения от прежних.

Тантристы перекладывали индуизм и буддизм на язык эроса. Что-то подобное делали в начале нашей эры гностики: пытались эротизировать христианство и потерпели крах. Сегодняшний процесс ведет в обратную сторону — это политизация эроса. Разворачиваясь как бунт против западной, и прежде всего пуританской, морали, эротический протест прогремел именно в Соединенных Штатах и других протестантских странах — в Англии, Германии и, понятное дело, Дании и Швеции. При всей симпатии к борьбе за политические, моральные и социальные права в рамках этих движений, я бы все-таки различал политику и эротику. Да, женщины угнетены практически во всех цивилизациях мира, но вряд ли стоит сводить все богатство отношений между мужчиной и женщиной к политическому, экономическому или социальному господству. Так мы лишь обедняем и смешиваем понятия. Эрос политикой не исчерпывается.

Бунт против репрессивной морали невозможен без двух вещей, которые если и не определяют, то по крайней мере объясняют его: без экономического процветания и политической демократии. В коммунистических странах никакого эротического бунта нет, а сексуальные отклонения, как известно, караются ссылкой и лагерем. Восстание эроса на Западе — предвестье решительных перемен, которые могут перевернуть ход американской истории, а вместе с ней и истории всего мира. Кратко говоря, это разрыв с системой ценностей протестантского капитализма. Этот разрыв неизбежно облекается в форму моральной критики. Критика переходит в протест, а тот — в политические требования: борьбу за права сексуальных меньшинств. Так наша эпоха превращает секс в идеологию. Понятие отклонения, с одной стороны, обессмысливается, поскольку теперь это естественная склонность, а с другой — возрождается в виде полемики: эротика перерастает в социальную и политическую критику. Моральный и правовой подход к эросу ведет к его политизации. Секс становится критической силой, он издает манифесты, держит речи, запруживает улицы и площади. Он теперь не просто телесный низ, священная и проклятая область страстей, судорог, взрывов и конвульсий. У Сада секс выступал философом, его силлогизмы были извержением вулкана — это логика выплеска и разрушения. Сегодня секс становится площадным проповедником, а его голос — призывом к борьбе: наслаждение теперь вменяется в обязанность. Пуританство навыворот. Индустрия делает секс статьей дохода, политика — предметом общественного мнения.

Кембридж (Масс.), октябрь 1971

Сто лет назад, 28 января 1881 года, умер Федор Достоевский. За прошедшие сто лет значение его творчества не только не ослабло, напротив, оно неуклонно усиливалось, сначала — в его собственной стране, где он уже при жизни завоевал известность, а затем — в Европе, Америке, Азии. Его влияние было не только литературным, но и духовным, а кроме того, оно затрагивало и чисто практические стороны жизни. Многие поколения читали его романы не как художественные произведения, но как исследования человеческой души, и сотни тысяч читателей во всем мире мысленно беседовали и спорили с его персонажами, как со своими близкими знакомыми.

Воздействие Достоевского можно обнаружить в духовном развитии таких непохожих друг на друга писателей, как Ницше {197} 197 Ницше . — В «Сумерках идолов» (1888, «Набеги несвоевременного») Ницше, с запозданием открывший Достоевского — за год до написания книги, назвал его «единственным психологом, у которого мог чему-то научиться»; Достоевский и Ницше — значимая страница в русской словесности серебряного века (Мережковский, Шестов и др.) и Жид {198} 198 Жид . — Помимо известной книги «Достоевский» (1923), суждения Андре Жида о Достоевском рассыпаны по многим его эссе и дневниковым записям разных лет. , Фолкнер {199} 199 Фолкнер . — В интервью Синтии Гренье (1955) Фолкнер назвал Достоевского (и Толстого) среди «старых друзей» — нескольких книг, которые он читает уже много лет. и Камю {200} 200 Камю . — Помимо глав о «Бесах» в трактатах «Миф о Сизифе» (1942) и «Бунтующий человек» (1951), Камю упоминает Достоевского во Второй шведской речи (1957). ; среди его почитателей в Мексике особо следует выделить двух авторов, которые с необыкновенной остротой ощущали свою интеллектуальную близость к нему, находили у него свои мысли и склонности — я имею в виду Васконселоса и Ревуэльтаса {201} 201 Ревуэльтас, Хосе (1914–1976) — мексиканский писатель, революционный публицист. . Достоевский был и остается любимым писателем молодежи: я до сих пор вспоминаю бесконечные разговоры, которые мы, несколько друзей, учившихся в старших классах школы, вели по вечерам в Сан-Идельфонсо и заканчивали далеко за полночь в Санта-Марии или на проспекте Инсургентов, где дожидались последнего трамвая. В каждом из нас боролись Иван и Дмитрий Карамазовы.

В тяге к Достоевскому нет ничего необычного; хотя нас разделяет целое столетие, он остается нашим великим современником. Мало кто из писателей прошлого сохранил такую актуальность: читать его романы — все равно что читать историю XX века. Однако актуальность Достоевского не сводится к одним лишь интеллектуальным и литературным новациям. По своим вкусам и пристрастиям Достоевский принадлежит другой, не нашей эпохе: он слишком многословен, и, если бы не его непостижимо современное мироощущение, временами он казался бы просто скучным. Его исторический мир отличен от нашего. В «Дневнике писателя» есть страницы, вызывающие у меня отвращение своим славянофильством и антисемитизмом. Его антиевропейские эскапады напоминают — ни больше ни меньше — писания мексиканских и испанских националистов, правда не такие развязные и озлобленные, но и не такие вдохновенные. Его видение истории порой отличается необыкновенной глубиной, но в то же время оно на редкость путаное: ему не хватает того быстрого и адекватного охвата событий, который нас восхищает в Стендале. Нет у него и такого скользящего по поверхности эпох и обществ взгляда на исторический процесс, какой был присущ Токвилю {202} 202 Токвиль, Алексис де (1805–1859) — французский социальный мыслитель и историк. . Не обладал он, в отличие от Толстого, и эпическим историзмом. Он рассказывает нам не о том, что происходит, он заставляет нас спуститься в подполье и увидеть, что на самом деле кроется за тем, что происходит: он заставляет нас увидеть самих себя. Достоевский — наш современник, потому что он предугадал конфликты и драмы нашей эпохи. И угадал их не потому, что обладал даром двойного видения или способностью предсказывать будущие события, а потому, что сумел проникнуть в сокровенные глубины души.