Сергей Аверинцев - Поэтика ранневизантийской литературы

39См. Стеблш-Каменский М.И. «Старшая Эдда» // Старшая Эд-да. Древнеисландские песни о богах и героях. Пер. А. И. Корсуна. М.;Л.; 1963. С. 186–187.

4 °Cр., например: Kranz W. Geschichte der griechischen Literatur. 4.Aufl. Leipzig, 1958. S. 541–545.

41Ср. ФЭ. T. 5. M., 1970. С 199–200.

42См. Walde A. Lateinisches Etymologisches WOrterbuch. Heidelberg,1905. S. 637–638; Boisacq E. Dictionnaire etymologique de la langueGrecque dtudie dans ses rapports avec les autres langues Indo-Euro-peennes. Heidelberg; Paris, 1916.

43 Cantarella R. Poeti bizantini. V. I, Milano, 1948. P. 12.

44Ср. ФЭ.Т. 5. С 447–451.

45 Trypanis C.A. Fourteen Early Byzantine Cantica. Wien, 1968.(WBSV). P. 31.

46Metaphrasis Evangelii secundum Ioannem XIX, 146–160.

47Cp. Dionysiaca XLI, 389–398.

48Ср. примеч. 18.

49Dionysiaca X, 297.

50Ibid. XLVIII, 30.

51Ibid. XLVIII, 26.

52Ibid. X, 294.

53Ibid. XLVIII, 965.

54Ibid. XLVIII, 489.

55Ibid. V, 594–600.

56Cp. Riemschneider M. Der Stil des Nonnos // Aus der byzantinis-tischen Arbeit der DDR, I. S. 58–59.

57Dionysiaca I, 14–33.ssСм. примеч. 26.

591 Кор. 13, 12.

МИР КАК ШКОЛА

1Certamen Hesiodi et Homeri.

2 Aristotelis Poetica 2, 1447 b.з

'/>

4Ср. образцовый анализ прозаичности, обыденности, утилитарности басенной морали: Гаспаров МЛ. Античная литературная басня(Федр и Бабрий). М., 1971. С. 23–26, 146–154 и др.

5Пер. М. А. Коростовцева, цит. по кн.: История всемирной литературы. Т. 1. Литература Древнего мира. (Макет). М., 1967. С. 62.

Примечания

6Прит. 8, 27–31.

7Там же. 14, 1.

8Сир. 24, passim.

9Там же. 50, 5—12.

1 °Cр. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971.С. 95—123.

11Сир. 2, 2.

12Там же. 2, 12–13.

13Там же. 22, 1–2.

14Там же. 4, 9.|5Тамже. 13,21–24.

16Там же. 33,25–29.

17Там же. 30, 1—13.

18Там же. 26, 1.

' Там же. 23, 2. Там же. 10, 5; 38, 1–2. Там же. 21,23.

22 Патриарх Константинополя Иоанн IV Постник обращается к монахам со стихотворными поучениями:

Блюдя прилежно скромность добронравную, Как должно, инок, взор держи потупленным, По сторонам бесчинно не мечи очей (…) Веди беседы тихие и кроткие, Ни с кем не забывай, монах, о скромности. Пусть смех твой будет мирною усмешкою: Не хохочи, ограды не кажи зубов.

(Cantarella R. Poeti bizantini. Vol. I. Milano, 1948. P. 56–57). Климент Александрийский еще трактует этику благообразия в духе эллинской эстетики меры: «Пристойная веселость, сообразная с гармонией лица, зовется улыбкой и есть смех целомудренных; но несоразмерное движение лица, если оно случается с женщинами, зовется хихиканьем и есть смех блудный, если же с мужчинами — хохотом, и это смех наглый, достойный женихов Пенелопы» (dementis Paedagogus И, 5 // PG 448 С—449 А). То же у Иоанна Златоуста: «Или смех есть зло? Нет, смех не зло, но чрезмерность и неуместность — зло (…) Смех вложен в душу нашу, дабы душа отдыхала, а не для того, чтобы она была расплескана» (loannis Chrysostomi Homilia in Pascha 5 // PG 3. Col. 756 E). В этой связи хочется отметить специфику образа Богоматери в византийском искусстве сравнительно с древнерусским и готическим. Для византийца Мария — во-первых, идеальная монахиня, диаконис-са, посвященная Богу девственница; во-вторых, аристократка из царского Давидова рода и Царица Небесная (Оранта на мозаиках киевской Софии и венецианского Сан-Марко будет носить пурпуровые сапожки). Но монашеское и царственное сливаются в одном пункте — это идеал выдержки, сдержанности, самообладания. Вокруг нее — аристократическое молчание. На Руси Богородица есть прежде всего

олицетворение теплой материнской жалости; для готики важнее человечный лиризм девичества, материнства и страдания, как предмет рыцарского энтузиазма, проникновенной чувствительности. Византийские наследники бен-Сиры и здесь поставили на первое место дисциплину вышколенного духа, умение вести себя «по чину» — мудрость в специфически восточном смысле упорядоченности, «мерности» (netptoxiiq), «благообразия» (oe^vo-nii;). Еще раз: «Управь сердце твое, и будь тверд». Богоматерь северной готики, забывающая себя в плаче над телом Христа, здесь метафизически невозможна.

23Слова «душевный», «духовный» и прочие выражения того жеряда, к сожалению, слишком патетичны и расплывчаты; все же рискнем прибегнуть к этим словам, пытаясь прояснить их в самом процессе употребления. Все мы понимаем обращенный к поэту призыв Вер-лена: «Возьми красноречие и сверни ему шею!» Ни грек, ни восточный книжник, ни византиец его не поняли бы. Господство «души» внашей поэзии есть то, что решительно мешает нам отождествить поэзию и риторику и даже побуждает мыслить их как вещи несовместимые. Эллины в принципе отождествляли сущность поэзии и сущностьриторики; когда Платон в своем «Федре» нападает на риторику, онбранит ее отнюдь не за «рассудочность», мешающую душе, но за безрассудство, за неразумное внушение, мешающее духу. Риторика ввысшем смысле слова едва ли не совпадает с сущностью античной ивизантийской поэзии, не исключая предельных ее вершин. Но проникновенную пронзительность текстов вроде «Книги Иова» также неследует смешивать с нашей «душевностью». Критерием и здесь можетслужить элоквенция, носящая в Библии особые черты, отличные отгреческой риторики, но ничуть не менее «сухая» и «рассудочная». Какраз в «Книге Иова» отточенная притязательность словесной формы, остроумие, острословие, вкус к спору, состязанию и сарказму доходятдо предела и празднуют доподлинный праздник. «Сердечности» этоне мешает (как не мешает ей чистейшая риторика византийской церковной поэзии).

24По сообщению Тацита, Юлий Агрикола «неоднократно рассказывал, что в ранней молодости предался бы изучению философии снепозволительным для римлянина и будущего сенатора жаром, еслибы благоразумие матери не охладило пыл его горячей души» (Agrico-la, 4, пер. А. С. Бобовича, в кн.: Корнелий Тацит. Сочинения в 2-х т. Т. 1. Л., 1969. С. 329). Вот римская точка зрения: будущему человекудела хорошо быть знакомым с философией, будь то ради нравственной ориентации или ради общей культуры, но для него «непозволительно» изучать философию со страстью. На исходе античности римские и греческие воззрения еще раз выявились в оценке почестей, оказанных Юлианом Отступником его учителю философу и магуМаксиму. Для Ливания, говорящего от лица греческой культуры, император, выходящий из сената навстречу учителю, — трогательное ивозвышенное зрелище: «Юлиан, вскочив со своего места среди сенаторов, побежал к двери, как Херефонт к Сократу (…) всем показывая

Примечания

и возглашая своим поведением, что мудрость благороднее царской власти (…) Что же все это значило? Он не только, как и можно подумать, отплачивал за учение, но и призывал к учению молодежь по всему свету, — да и стариков, добавил бы я, коль скоро и старцы устремились к наукам» (Libanii oratio XVIII, 155–156). Воображению Ливания предносится, так сказать, вселенский апофеоз школы. Иначе смотрит на дело Аммиан Марцеллин, исходящий из идеала римской государственности: он осуждает поведение столь любимого им Юлиана, находя, что император просто забылся и уронил себя (Ammiani Marcellini Res gestae XXII, 7).