Алексей Чагин - Пути и лица. О русской литературе XX века

Сборник 1921 года обозначил, как уже говорилось, контуры ранней поэзии Несмелова. Вышедшая в следующем, 1922 году, поэма «Тихвин» стала первым отчетливым знаком другой неизменной черты его творчества — пристрастия к повествовательности в поэзии, будь то в жанре поэмы или в пределах стихотворения. Что же касается произведений, написанных собственно во Владивостоке, то они были опубликованы позже, в следующих сборниках и периодике, и обнаружили все богатство поэтического контекста, в котором взрослела поэзия Несмелова: здесь и Пастернак, и Цветаева, и есенинский имажинизм, и акмеистическая сила изобразительности, вещности поэтического письма со все более настойчиво пробивающейся гумилевской интонацией. Все это достаточно ясно прочитывается уже в первом зрелом поэтическом сборнике Несмелова «Уступы» (в стихотворениях «Тишина», «Паровоз», «Солдат», «Анархисты», «Бандит» и др.). Вот, скажем, как изображено утро на море в стихотворении «Морские чудеса»:

Эти качества зрелой поэзии Несмелова дали знать о себе с особенной силой, вышли на новый уровень в первом его эмигрантском сборнике «Кровавый отблеск», вышедшем в Харбине в 1928 году. Уже в самом названии нового сборника сквозило еще одно имя, значимое для поэта, — Блок, чьи строки из стихотворения «Рожденные в года глухие…» Несмелое взял, несколько переиначив их (у Блока не «отблеск», а «отсвет») и для названия сборника, и для эпиграфа: «От дней войны, от дней свободы / Кровавый отблеск в лицах есть». Этот «кровавый отблеск» лег на страницы первого харбинского сборника, определяя содержание составивших его стихотворений-баллад, где оживают страшные образы Гражданской войны. У стихотворений этих говорящие названия: «Казнь», «Стихи о револьверах», «Разведчик», «Броневик», «Партизан» и многие другие. Вот что писал об этой поэтической книге В.Перелешин: «“Кровавый отблеск"… — сплошное зарево гражданской войны, памятник ненависти и любви, холод прощания с землей, которая изменила своим идеалам. Многие стихотворения не подсказаны, а грубо навязаны поэту жестокими эпизодами гражданской войны в Сибири – страшными ночами, лютыми морозами, гранатами, расстрелами…» [540] Перелешин В. Об Арсении Несмелове // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 666. . Все отчетливее звучит здесь гумилевско-киплинговская мужественная нота, становясь главной тональностью этой поэзии: «Штык, набегая, с размаху — / Лопастностью весла. / Брызнула кровь на рубаху / Ту, что удар нанесла. / Поле. Без краю и следа. / Мята — ромашка — шалфей. / Трупы за нами — победа, / Фляга со спиртом — трофей» («Стихи о револьверах»). Именно отсюда идет та полоса поэтического пути, которую, видимо, имел в виду Вадим Крейд, точно заметивший о зрелой поэзии Несмелова: «Прирожденный акмеист победил в нем случайного футуриста» [541] Крейд В. Словарь поэтов русского зарубежья. СПб., 1999. С. 170. . И обратим внимание на красноречивую деталь, выразительно говорящую о том страшном времени всеобщего разлома: одно из лучших стихотворений сборника, «Разведчики», посвящено — как соратнику — поэту и журналисту Всеволоду Иванову. А позже появляется стихотворение «Встреча первая», тоже посвященное Вс.Иванову, но уже, скорее всего, другому, воевавшему на той же земле, но под другими знаменами. И здесь Несмелов уже прямо пишет о роковом противостоянии тех лет: «Мы не равны — но все же мы подобны, / Как треугольники при равенстве углов». Задумываясь в связи с этим о судьбах русской литературы в те страшные годы, стоит осознать весьма важную и, видимо, не случайную подробность литературной истории: русская литература на разломе эпох, в годы ожесточенного братоубийственного противостояния дала своей земле двух молодых поэтов, почти зеркально отражавших друг друга и судьбой, и своим поэтическим словом: Николая Тихонова и Арсения Несмелова. И тот, и другой воевали сначала на германской, потом на Гражданской войнах; и тот, и другой запечатлели в своих стихах события Гражданской войны, увиденные с разных сторон исторического столкновения; в поэтических голосах и того, и другого звучала героическая, мужественная гумилевская нота; наконец, для каждого из них излюбленным средством создания своего поэтического эпоса Гражданской войны стал жанр баллады. В сущности, каждый из них создавал свою мифологию этих событий, и если на страницах тихоновских баллад, помимо «кровавого отблеска», лежал и отсвет близкой победы, и вера в грандиозность того, что рождается в таких муках, то поэтическая мифология Несмелова несла на себе отсвет обреченности. Совершенно ясно это прочитается в одном из самых сильных произведений сборника «Баллада о даурском бароне», где речь идет о бароне Унгерне, где возникает зловещий, трагический, сказочный образ обезумевшего барона с его вечным спутником — вороном, чье каркасе благословляло палаческий труд своего хозяина. Поэтический рассказ, сохраняя краски той земли, на которой происходили описываемые события, обретает под пером поэта внутренний масштаб и всеобщую значимость нового мифа:

Первый эмигрантский сборник Несмелова был замечен, о нем высоко отозвался М.Слоним (Воля России. 1930. № 4); дальневосточный критик М.Щербаков поставил его в один ряд с сильнейшими поэтическими произведениями о Гражданской войне, в том числе с книгами М.Волошина «Демоны глухонемые» и «Стихи о терроре».

В 1931 г. в Харбине выходит следующий сборник Несмелова, который и названием своим — «Без России», — и смыслом строк первого же в нем стихотворения перекликался с поэзией М.Цветаевой, с которой поэт состоял в переписке и у которой в 1928 г. вышла книга «После России». Перекличка была, конечно, не случайной: за ней стояла общность эмигрантской судьбы, остро осознанной и как факт судьбы поэтической. Если Цветаева в те годы писала: «Рас — стояние: версты, мили… / Нас рас – тавили, рас — садили…», то второй эмигрантский сборник Несмелова открывайся стихотворением, где были строки, буквально вторящие цветаевским: «Не получить мне с родины письма / С простым, коротким: “Возвращайся, милый!” / Разрублена последняя тесьма, / Ее концы разъединили мили». Помимо этой неизбежной темы утраты родины сборник 1931 года во многом был продолжением, развитием предыдущей книги стихов — здесь все еще жила память о Гражданской войне. Она уже не была той открытой раной с дымящейся кровью, как это было в «Отблесках», но, отодвигаясь во времени, она продолжала мучить, став теперь предметом сурового поэтического размышления. Все это определяло и строй несмеловской поэзии, мужественность ее голоса, трагический отсвет, лежащий на каждой подробности поэтического мира. Этим и выделялся Несмелов в литературном многоголосье русского зарубежья, этим, во многом, он был чужд, в частности, поэтам русского Парижа. Высоко оценивая творчество Несмелова. И.Н.Голенищев-Кутузов писал: «Упоминать имя Арсения Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он — провинциал.., во-вторых, слишком независим. Эти два греха почитаются в “столице эмиграции” смертельными… Несмелов слишком беспокоен, лирика его мужественна, пафос поэта, эпический пафос — груб. <���…> Недавнее прошлое — мировая и гражданская война, первые года изгнания — владеют его душевным миром…» [542] Возрождение. 1932. 8 сент. . Это было осознанной позицией поэта, об этом он писал, полемизируя с настроениями и с художественным строем русской парижской поэзии: