Алексей Чагин - Пути и лица. О русской литературе XX века

Ведь это тот самый «перекресток двух дорог», на который выходили былинные богатыри, решая свою судьбу: или голову сложить, или коня потерять, или счастливо быть. Это та самая, идущая из древнейших времен, отмеченная устной поэзией народа, сакральная точка, где властвует высшая сила, где соединяются два мира: этот мир и мир иной, где собраны начала и концы человеческих путей (из тех времен идет недоброе пожелание: «иди на все четыре стороны»). В более поздней, христианской традиции, это место роковое, отмеченное злой силой, место, где хоронят найденные трупы, где ставят кресты, часовенки для защиты от нечистого [599] См. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 3. С. 61; Плотникова А.А. Перекресток // Славянская мифология. М., 1995. С. 302-303. См. также: Седакова И.А. Судьба сакральных слов в славянских языках // Славянское языкознание. ХIII Международный съезд славистов. Доклады российской делегации. М., 2003. С. 540-541. . Солдат, пришедший в поисках могилы жены на это перекрестье — к истоку своего славного и страшного пути — оказывается не просто «в широком поле», но в огромном поле народной истории. Не случайно во многих откликах на стихотворение Исаковского (в частности, у А.Твардовского) звучало слово «тризна» — глубина исторического времени, соединенность с многовековой традицией, открывающаяся за сценой поминания, не могли не ощущаться. Отсюда и «вино с печалью пополам», которое пьет солдат «за упокой», и «трава могильная», и «камень гробовой» – образы-знаки скорби и вечности

Было в этой песне и другое — истинность описываемого подтверждалась и полной достоверностью поэтической речи, ее смысла и звучания. С особенной силой проявился здесь дар поэта находить единственно верное слово, его абсолютный слух на любую фальшь в песенной строке. Слова тяжело падают, словно придавленные горем и неимоверной усталостью:

Поэтическая речь в стихотворении предельно проста – это речь солдата, крестьянина. Лишь дважды поэт прибегает к тропам и делает это предельно бережно, обнаруживая тонкое мастерство в создании абсолютно органичного образа, не нарушающего общий строй стиха и несущего в себе большой и важный смысл. Первый из этих образов создается самыми минимальными средствами, одним касанием: обычное выражение «бутылка горькой» заменяется на «бутылку горькую» — образ становится объемным, прилагательное обретает второе свое значение, донося всю горечь и боль, лежащие на душе у солдата. А дальше этот образ как бы развертывается, получает дальнейшее свое развитие, передавая весь трагизм поминального обряда, соединяя происходящее с древним ритуалом тризны: «И пил — солдат из медной кружки / Вино с печалью пополам». (Подобный образ не впервые возникает в поэзии М.Исаковского; в заключительных строках стихотворения 1942 года «Прощальная» звучит нечто очень близкое: «Письмо тебе писала я слезами, / Печалью запечатала своей…»)

Идет к концу песня, и последние доносящиеся до нас слова хмелеющего солдата опять напоминают слова богатыря из народной сказки: «Я шел к тебе четыре года, / Я три державы покорил…». А дальше звучат удивительные строки, соединяющие образ героя песни, ставшего символом солдата всех времен и войн, с конкретным временем, с памятью о только что законченной войне:

И дело, конечно, не только в напоминании конкретной истории, о войне – память о ней живет во всем стихотворении, с первой его строки. В гениально найденной последней фразе стихотворения, звучащей отчетливым контрастом на фоне горькой сцены тризны, как раз и заключен ответ на вопрос о связи этой «личной судьбы» с судьбой народной: медаль, светящаяся (не случайное слово!) на груди плачущего солдата, возникает здесь как маленький отсвет великой победы, напоминая о том, что было добыто такой страшной ценой.

Стихотворение это по силе трагизма, лирической проникновенности, по небывалой масштабности образа-символа, наконец, по обнаженности исторической правды стало одним из лучших произведений в нашей литературе о войне: в поэзии оно стоит рядом с «Василием Теркиным» А. Твардовского, в прозе – с «Судьбой человека» М.Шолохова. Если оценивать это стихотворение в пределах отечественной литературы, то не будет преувеличением сказать, что «Враги сожгли родную хату…» – один из высочайших шедевров русской патриотической лирики.

Уже в 1944 году поэтом были созданы «Лучше нету того цвету…» и «Девичья песня» («Не тревожь ты себя, не тревожь…»), песни о любви, не связанные (или почти не связанные) с военными сюжетами. Отсюда, можно сказать, начинается новый поворот песенной поэзии М.Исаковского — поворот к мирной тематике, к воспеванию светлых начал жизни; поворот, приведший поэта в 1945 году — последнем году войны и первом послевоенном — к созданию таких песен, как «Услышь меня, хорошая…» и «Снова замерло все до рассвета…» С новой силой зазвучал лирический голос поэзии М.Исаковского, раньше многих других поэтов напомнившей людям о радости мирной жизни, о счастье, о любви. К этому, как мы видели, были предпосылки и в песенном творчестве, и в стихотворениях («Возвращение», «Ласточка» и др.), но подлинным переломом в этом отношении стала песня «Лучше нету того цвету…» После нескольких лет сурового военного пути поэзии, «мобилизованной», как писали критики, на борьбу с врагом — вдруг подлинный взрыв радостных чувств, ликование сердец и самой природы (как и всегда у Исаковского, природа здесь живет теми же чувствами, что и герои песни):

Интересна история этой песни, о которой рассказал сам автор в своих воспоминаниях [600] См. Исаковский М. История двух песен // Исаковский М. Собр. соч.: В 5 т. Т. 4. С. 91-94. . Сначала возникла первая строфа, в которой почти точно воспроизведена памятная поэту с юношеских лет частушка: «Лучше нету того цвету, / Когда яблоня цветет. / Лучше нету того время, / Когда милый мой придет». Эту частушку (исправлено было лишь не слишком грамотное «того время» и «той минуты») М.Исаковский решил использовать как стихотворную подпись к одной из «мирных открыток», которые собиралось выпустить в 1944 г издательство «Искусство»; на открытке была изображена красивая, радостно улыбающаяся девушка, стоящая в яблоневом саду и как будто кого-то ждущая. Однако открытка не вышла, и поэт решил выразить в слове то, что было заключено в ней и в предназначенных для нее строках. Отсюда, от первой строфы, от частушки, стало рождаться все стихотворение, что определило художественный его строй. «И поскольку песня моя начиналась такой великолепной лирической частушкой, — вспоминал поэт, — надо было сделать так, чтобы и весь остальной текст был в стиле этой частушки, в полном соответствии с ней. Я полагаю, что мне удалось достичь этого. Получилась лирическая песня, как бы написанная сразу, единым дыханием, хотя “составлять” ее мне пришлось, в сущности говоря, из двух разных элементов, то есть из своих собственных слов и из слов народной частушки. При этом “составить” следовало так, чтобы песня была вполне самостоятельным в художественном отношении произведением и ни в коей мере не походила на имитацию народной песни, на подделку под нее» [601] Исаковский М. Там же. С. 92. . Действительно, в полной мере проявились здесь мастерство и лирический дар М.Исаковского. Ведь и в предпоследней строфе стихотворения («А кругом сады белеют, / А в садах бушует май, / И такой на небе месяц — / Хоть иголки подбирай») использованы строки другой частушки: «Светит месяц, светит ясный, — / Хоть иголки подбирай / У меня любовь такая, / Хоть ложись и помирай». Однако поп не просто создавал весь остальной текст в стиле той или другой частушки, не просто «составляя» его из двух слагаемых, о которых говорит в воспоминаниях, но органично соединил, сплавил в движении стиха элементы народного творчества и свое логическое слово. В результате и сами частушки — преобразившиеся, зазвучавшие иначе, — и слово поэта слились в единую песню, в лирический гимн любви. Слово «единая» здесь не случайно: как и прежде — в «Катюше», во многих других песнях Исаковского — созданная в стихотворении-песне лирическая картина абсолютно целостна, насквозь пронизана, скреплена анафорами (« Лучше нету того цвету…», « Лучше нету той минуты…», « Вся душа моя пылает…», « Вся душа моя горит…»), однородными фразами («Как увижу, как услышу…»), повторами, «сшивающими» разные строфы («…И куда — не знаем сами, / Словно пьяные, бредем . / Мы бредем по тем дорожкам…»), синтаксическими параллелизмами («А кругом сады белеют, / А в садах бушует май…»), параллелизмами смысловыми (цветущая яблоня и расцвет любви). Соединение с народно-песенной традицией происходит здесь чаше всего именно на уровне поэтического синтаксиса, семантики образов в их взаимодействии — т.е. на глубинном уровне, определяющем кровную связь с традицией. Лексика же в меньшей степени, чем в 1930-е годы, тяготеет к фольклорным формам, здесь — и не только в этом стихотворении — уже реже встретишь «травушку», «головушку», «ясного сокола» и «золотые планки». Перед нами, в основном, чистая разговорная речь, расцвеченная устойчивыми сочетаниями типа «душа … горит», «руки жаркие», мимолетными нотками просторечия («глянем»), порою — словами, напоминающими о стилистике городского романса («незабвенные слова»), — словом, все то, что входит в словарь современной (для 1940-х годов) русской массовой песни.