Александр Михайлов - Избранное : Феноменология австрийской культуры

В первой из этих драм чешский король Оттокар поднимается и опускается по ступеням типичной барочной пирамиды, наказанный судьбою за свое честолюбие. Но вот на первый план выходит император Рудольф и вместе с ним идеальный план действия. Рудольф идеальное олицетворение принципа иерархии (III, 69):

Mir fehlt s an manchem, fehlt’s an vielem wohl!

Und doch, Herr, seht! bin ich so festen Muts:

Wenn diese mich verließen alle hier,

Der letzte Knecht aus meinen Lager wiche;

Die Krone auf dem Haupt, den Zepter in der Hand,

Ging [5] [5] Ср.: Naumann W. Grillparzer: Das dichterische Werk. Zürich, 1956. S. 10 ff. ich allein in Euer trotzend Lager Und rief Euch zu: Herr, gebet, was des Reichs!

Ich bin nicht der, den Ihr voreinst gekannt!

Nicht Habsburg bin ich, selber Rudolf nicht;

In diesen Adern rollet Deutschlands Blut,

Und Deutschlands Pulsschlag klopft in diesem Herzen.

Was sterblich war, ich hab' es ausgezogen Und bin der Kaiser nur, der niemals stirbt.

Мне многого недостает — почти всего.

Но вот смотрите, как тверд мой дух:

пусть все меня покинут,

пусть убежит последний раб,

один, с короной на голове, со скипетром в руке,

пойду в бунтующий ваш стан,

чтобы потребовать от вас назад принадлежащее империи!

Я — не тот, кого вы некогда знали, не Габсбург и даже не Рудольф,

по этим жилам кровь Германии струится и в этом сердце бьется пульс Германии.

Все смертное с себя совлек я, я — император, вечный и бессмертный!

Эти гордые слова противопоставляют Рудольфа — Οπόкару, этому наследнику Язона из «Золотого руна» с его честолюбием и эгоцентризмом. Язон стремится поглотить мир своим «я» — это восстание свободной воли, и притом воли современного человека, а Рудольф без остатка сливается с миропорядком, не как вот эго «я», а как место в этом порядке. И это называется уже не современность, а традиция. Но этот исторически еще не тронутый миропорядок, который осознает себя единственно возможным перед лицом своего же собственного краха в современной жизни, в жизненной философии и психологии людей «сегодняшнего дня».

Но не только иерархия является в своем блеске вместе с Рудольфом, но и, как начинает казаться, наступает царство всеобщей справедливости — мира и благополучия:

Die Weit ist da, damit mir alle leben,

Und groß ist nur der ein’ allein ge Gott!

Der Jugendtraum der Erde ist geträumt,

Und mit den Riesen, mit den Drachen ist Der Helden, der Gewalt’gen Zeit dahin.

Nicht Völker stürzen sich wie Berglawinen Auf Völker mehr, die Gärung scheidet sich,

Und nach dem Zeichen sollt’ es fast mich dünken,

Wir stehn am Eingang einer neuen Zeit.

Der Bauer folgt in Frieden seinem Pflug,

Es rülirt sich in der Stadt der ileiß'ge Bürger,

Gewerk und Innung hebt das Haupt empor,

In Schwaben, in der Schweiz denkt man auf Bünde,

Und raschen Schiffes strebt die muntre Hansa

Nach Nord und Ost um Handel und Gewinn. (III, 73 — 74).

Мир здесь затем, чтобы все мы жили, велик один лишь бог!

Сны юные земли прошли, и вместе с временем героев, великанов, ушла пора героев мощных.

Уже народы не низвергаются друг на друга,

словно снежные лавины,

и знаки есть тою,

что мы — у порога нового времени.

Крестьянин мирно идет за плугом, и горожанин трудится прилежно, цеха и гильдии поднимают голову, в Швабии и Швейцарии думают о союзах, на быстрых кораблях стремится Ганза на север и восток для прибыльной торговли.

Эта светлая картина не привязана у Грильпарцера к историческому времени действия драмы, она имеет то же значение, что картины краха в мифологических драмах, — то, что совершается, совершается теперь в последний раз, в знак осуществляющейся судьбы. Итак, вот заря всеобщего счастья! Но реальность исторических событий в драме находится в противоречии с такой картиной, поскольку очевидно, что нарушенный порядок восстанавливается и заново утверждается, так сказать, по сложным правилам этикета, которые приняты между разными ступенями иерархии, путем компромиссов и мелких шагов и действий. Всемирно-исторические претензии теряют свой глянец и теряются в незначительных перипетиях действия.

Разумеется, эго противоречие внутри драмы, но оно не мешает ей быть подлинным шедевром.

«Верный слуга своего господина» — драма мучительная и жестокая. Это — случай, описанный у Аристотеля, согласно которому «не следует изображать достойных людей переходящими от счастья к несчастью, так как это не страшно и не жалко, но отвратительно». Но трагедии Грильпарцера построены, по-видимому, отнюдь не но правилам поэтики Аристотеля. Немыслимая и почти безумная верность Банкбана своему монарху оказывается единственно спасительной для всего государства и для всего порядка. Итак, верность во что бы то ни стало! Но и тут веет дух современной Австрии и его можно ощутить в той неопределенности, в той почти бюрократической нерешительности, с которой воздается здесь по заслугам и правым, и виноватым. Грильпарцер оставил далеко позади всякую драматическую прямолинейность. Но вместо такой прямолинейности, которая но справедливости удовлетворила бы зрителя, отсутствие разрешения, отсутствие катарсиса. В конце пьесы — наложение заплат на государственную иерархию. Невиновный получает свое прощение, а виновного отпускают «с богом» и «без проклятия». Эго можно назвать ложным примирением сторон, и это, в первую очередь, компромисс, на который идет поэт, примиряя свой исконный негативизм с заведомой позитивностью исторической пьесы.

Исторические драмы 1820-х годов от посмертных трагедий Грильпарцера отделяют, помимо «Воли моря и любви» и трагической сказки «Сон: жизнь», еще комедия «Горе лжецу», такой же эксперимент в области бесконечной правдивости, каким «Верный слуга» был в области сверхчеловеческой верности, к тому же комедия, построенная на основе собственно трагического сюжета.

Поздние исторические драмы Грильпарцера, несомненно, глубже драм 1820-х годов, даже и такого шедевра, как «Король Оттокар». Проблема исторической судьбы из его мифологических драм пронизывает здесь исторические сюжеты и прибавляет к ним много новых граней. «Либусса» — это меньше всего драма о начале чешской государственности, но, гораздо более, аллегория исторического срыва, совершающегося в современности. Это — отрыв человечества от природы и утрата человеком все той же жизненности как непосредственной полноты жизни. Но вот что ново у Грильпарцера, — эта историческая ночь, которая охарактеризована тут многообразно, а не так коротко, как в ранних драмах, она уже теперь не вечна, но, непонятно, как и почему человечество ожидает в будущем еще новый подъем, новое обретение рая, но отнюдь не возвращение былого. Вот что ждет человечество в бесконечно далеком будущем:

Und haben sich die Himmel dann verschlossen,