Александр Михайлов - Избранное : Феноменология австрийской культуры

Die Erde steigt empor an ihren Platz,

Die Götter wohnen wieder in der Brust,

Und Menschenwert heißt dann ihr Oberer und Einer. (IV, 156).

И если небеса засучишь,

Земля займет их место, и боги вновь поселятся в душе, и первый, высший среди них — ценность человека.

Пока же — «Ночь тяжело легла на землю».

Тут, в единственном этом случае у Грильпарцера, можно было бы говорить о чем-то подобном философии истории: историческое падение человечества Грильпарцер образно сравнивает с грехопадением, историческое существование — это ночь, будущее же

— это новый рай. Но это настолько традиционная триада христианской философии истории, и не в этом состоит оригинальность. Для самого Грильпарцера новое — в том, что будущее благо не может родиться иначе, как из самого зла. Ведь и король Премислав (Пржемысл) — не кто иной, как настоящий наследник Язона, и о нем Либусса может сказать, что он так долго вдумывал себя в бога, что, наконец, стал сам богом для себя. И вообще человечество: оно отведало запретного плода и теперь хочет кормиться только им одним, и люди во что бы то ни стало стремятся обосноваться в чужом и хотят стать чужеземцами в своем собственном доме. Себялюбие делается сущностью человека, полезность — алтарем. Но вот из этой ситуации, действительно, нет никакого утопического выхода, а есть только один выход — погрузиться в эту ночь. Ведь не что иное, а именно эта ночь обещает в будущем единение, но уже не возвращение старых богов, — человек сам сделается богом, а земля — небом. И коль скоро это так, человек вынужден взять на себя все, что несет с собой ночь. До сих пор, то есть до падения, человек живет в единении со всем космическим всебытием, каждый человек — это «он сам», в человеческом же общежитии печать каждого стирается — людей много, но все они будут одинаковы. Все, что возникло с течением времени, естественно и потому правомерно, — теперь же люди все исследуют и проверяют, от всего требуют отчета; они могут строить теперь только на основе разрушенного ими естественного склада вещей. Значит, эта история — это безграничный пессимизм, но в то же время в нем есть и просвет.

Этот отголосок теологической концепции истории в «Либуссе» — это, скорее, миф для Грильпарцера, миф, поправкой и дополнением к которому является «Братская рознь в доме Габсбургов», содержащая, может быть, лучшие из написанных Грильпарцером страниц. «Предсказания» этой драмы лишены той всеобщности, что прорицания Либуссы, однако это опять поворот к настоятельному испрашиванию реального хода исторических событий — в том, что возможно в них, что приходит с ними и что грозит изнутри этого скрытого движения вещей.

Действие пьесы происходит накануне Тридцатилетней войны, и эта идея порядка, который тут подвергается величайшей опасности, — она словно перешла сюда из «Короля Оттокара», от Рудольфа I в той пьесе к Рудольфу II в этой. Но, на основе подобного, как много произошло перемен! — не осталось и следа от прежнего блестящего пафоса этой иерархии, — в новой драме берет верх почти уже толстовская идея невмешательства в историю:

Damit ich lebe, muß ich mich begraben,

Ich wäre tot, lebt ich mit dieser Welt.

Und daß ich lebe, ist von Nutzen, Freund.

Und bin da? Band, das diese Garbe halt,

Unfrichtbar selbst, doch nötig, weil es bindet.

Mein Name herrscht, das ist zur Zeit genug.

Glaubst: in Voraussicht lauter Herrschergrößen Ward Eibrecht eingefürt in Reich und Staat?

Vielmehr nur: weil ein Mittelpunkt vonnoten,

Um den sich alles schart, was gut und recht,

Und widersteht dem Falschen und dem Schlimmen,

Hat in der Zukunft zweifelhaftes Reich Den Samen man geworfen einer Ernte,

Die manchmal gut und vielmal wieder spärlich.

Zudem gibt s Lagen, wo ein Schritt voraus Und einer rückwärts gleicherweis’ verderblich.

Da hält man sich denn ruhig und erwartet,

Bis frei der Wbg, den Gott dum Rechten ebnet. (IV, 200).

Чтобы мне жить, себя я хороню, я умер бы, живи я этим миром, но нужно, чтобы я жил, я связываю сноп,

сам я бесплоден, но нужен для связи целого Мое имя царствует и этого сейчас довольно.

Не думаешь ли, что в предвидение одних великих государей утверждено наследование трона?

Скорее, — для того, что нужен центр всему, вокруг которою соберется все благое и правое, противясь лживому и дурному для этою в туманные пределы грядущего брошено семя, которое приносит урожай, сегодня неплохой, а завтра скудный.

Но есть такие положения, где шаг вперед и шаг назад равно губительны.

Тогда лучше ждать,

пока путь не свободен, пока Бог новый путь не проложил правому делу».

Новое варварство — вот что ожидает человечество, вот что созрело в его лоне. Но такое «предсказание» отнюдь не повисает здесь в воздухе, как некий тезис философии истории. Но, как всегда у Грильпарцера, он в первую очередь введен в реальную ситуацию драмы. Грильпарцер просматривает историю вплоть до своей современности, и вот в этих временных рамках он «предсказывает» варварство, но в самой драме оно, естественно, в первую очередь и прежде всего, относится к эпохе Тридцатилетней войны:

Ich sage dir: nicht Skythen und Chazaren,

Die einst den Glanz getilgt der alten Welt,

Bedrohen unsre Zeit, nicht fremde Völker:

Aus eignem Schoß ringt los sich der Barbar,

Der, wenn erst ohne Zügel, alles Große,

Die Kunst, die Wissenschaft, den Staat, die Kirche,

Herabstürzt von der Höhe, die sie schützt,

Zur Oberfläche eigener Gemeinheit,

Bis alles gleich, ei ja, weil alles niedrig. (IV, 203).

Скажу тебе: не скифы и хазары,

разрушившие некогда блистательный мир древних,

— угроза нашим дням, не чужеземцы, — из лона нашей почвы варвар восстает, — от уз освободившись, он низвергает с хранящих их высот в свои низины — искусство, науку, государство, церковь, и все, коль скоро низко все, с землей сравняет.

Император Рудольф II, коль скоро он воплощает мудрость невмешательства в ход истории, скорее, считает правильным тормозить, по возможности, ее движение: в действии, в этом или в противоположном, все равно, заложен порох, который разжигает пожар, — «вы совершили действия, — говорит он, — и вот ворота раскрываются, и в них въезжает мрачное Время». Это настроение усталости от истории, настроение и самого поэта; и это варварство, рождаемое современной жизнью и увиденное Грильнарцером у его истоков — это весьма уместное предупреждение своей эпохе.

В одном из разговоров Грильпарцер назвал себя «поэтом последних вещей».

Таким поэтом Грильпарцер оказывается как продолжатель традиции XVII века, говорившей о грядущем Страшном суде. Можно сказать, что в каждой из пьес Грильпарцера выпадает последнее решение и решается судьба мира. Тут нет никакого символического суда над временем и осуждения времени, — но чем конкретнее эпоха и чем конкретнее представленная в драме жизнь, тем очевиднее совершается в этой жизни приговор судьбы и тем явственнее внутренний раскол. Раскол — это время, «вчера» и «сегодня», «сегодня» и «завтра», эго срыв в вещах, делящий пополам поток истории.