Александр Михайлов - Избранное : Феноменология австрийской культуры

Что же это за традиция? Австрия, находясь в самом центре Европы, притом в теснейшем контакте с Германией, тем не менее, упорно сохраняла свое культурное своеобразие — до такой степени, что в это иногда трудно поверить. Невозможно сводить проблему ни к господствовавшему в Австрии католицизму (в Италии он ведь дал другие плоды и в философии, и в науке), ни к какой-то «отсталости» Австрии. Это просто другая культура. Духовная история Австрии в XVIII–XIX веках отличается и совсем иной устроснностью но сравнению с Германией: в Германии вечный спор нового со старым (просветительства с барокко, философской диалектики с просветительством и т. д.), а в Австрии новое в течение долгого времени наслаивается на старое, прежнее не отменяется через новое, новое встраивается в старое. Редкостный просветительский оптимизм сохраняется невероятно долго, а в середине XIX века оказывается чрезвычайно актуальной еще и совокупность многообразных идей Лейбница. Так и в философии. Бернард Больцано воплотил в себе в первую половину XIX века с должной, подлинной глубиной сумму австрийской философской традиции в ее неразрывном единстве всего от математики, философии математики и до теологии и социальной утопии. Воздействие идей Больцано было по обстоятельствам времени скорее скрытым и подспудным, часто косвенным, однако длительным и глубоким. В «Логических исследованиях» Гуссерль как бы заново открывает Больцано, обнаруживая поразительное созвучие его своему антипсихологизму: не отрывавшийся от традиции, Больцано так же смело заходил вперед, обгоняя свое время.

Однако он и отставал, и забегал вперед так, как эго было предопределено его традицией. Он был лишь глубже других. Основные постоянные австрийской философской традиции в то время определим сначала отрицательно — это антипсихологизм и аисторизм. Это неприятие и немецкой классической диалектики, и ее идей историзма, и ее представления о человеке и его психологии, о человеке как психологизированной личности с резким акцентированием Я, личностного начата и субъективности. Вместо этого логико-структурные подходы, которым неведома история как органический процесс, как становление. Полемика Больцано с Гегелем обнаруживает бездну непонимания, неприятия до самой глубины мира мысли, в каком жил Гегель, предпосылок его мышления, самых жизненных, общекультурных для Гегеля его оснований. Не полемика столкновение по-разному устроенных миров, между которыми невозможен диаюг и почти немыслима даже разумная вражда.

Итак, логическая структурность отличает этот австрийский философский мир, доведенный Бернардом Больцано до его глубин. Одна из пост оянных австрийской философии — ее «реализм», то есть, здесь, направленность на «вещь» (Ding), которая представляется как нечто наиболее очевидное и осязаемое, как опора для мысли. Реальная вещь убеждает, а потому кантовскую «вещь в себе», которая находится по ту сторону осязаемых вещей, никак нельзя было принять, в то время как приемлема была гербартианская модификация кантовского понимания «вещи в себе» — «реал» соединяет реальность и логику. В середине XIX века философия Гербарта стала официальной: в университетах были обязаны преподавать ее (этой регламентацией Австрия напоминает русскую традицию). Гербартианская философия обязана была вытеснить из умов Больцано и любое вольнодумство, однако принята она была потому, что так или иначе считается с «вещью». Ученики Больцано формально переквалифицировались в «гербартианцев». Австрийский философский «реализм» в этом смысле опоры на вещь как на очевидное имел продолжение в странах — наследницах Австро-Венгрии.

Логико-структурный подход, ориентированный на вещь, лежит и в основе философии Гуссерля. Не что иное, как вещь сводят здесь к «самой» вещи. Только Гуссерлю уже не было дано пребывать в известной интеллектуальной изоляции, подобно Больцано, Он не мог замкнуться в традиции он ускользнул от нее. Надо было заново продумать, переосмыслить и перевести в систему логической структурности все накопившееся в европейской мысли. Известная логическая структурность как форма мысли тут все же была задана, и точно так же был задан, аисторизм, — так что самому Гуссерлю потребовалось несколько десятилетий, чтобы перейти к осмыслению и обсуждению проблем истории, тем более истории культуры (в какой мере все это есть у позднего Гуссерля). Аисторизм был задан вместе с принципом логической структурности, и вместе с этим был задан и антипсихологизм, которому в условиях конца XIX века выпало на долю сразиться с тем «психологизмом», который, начав когда-то с жизни и с человеческого быта, разъял наконец изнутри всю философию, чуждую логической структурности. История как данность и как проблема элиминировалась совершенно автоматически. А борьба с психологизмом была задачей вообще всей философии конца века, так что опыт австрийской традиции, пусть даже воспринятой косвенно, оказался тут весьма уместным. Восторжествовала чистая логика.

Но Гуссерль ускользнул от своей традиции, а впоследствии все время ускользал от себя. Когда теперь мы говорим о феноменологическом движении, то внутри его оказываются идеи, абсолютно несовместимые с принципами раннего Гуссерля. «Психоделическое» — и строгая логика, философия как строгая наука. Мне представляется, что изучать и Гуссерля, и все феноменологическое движение невозможно без того, чтобы изучать эту совершенно нетипичную динамику движения философии Гуссерля. Вспоминается Шеллинг, который иногда переосмыслял и переписывал заново себя самого. Но Гуссерль — это совсем иное; он, как мыслитель, словно бы нашел бездну, в которую можно проваливаться, сохраняя известную скорость, — новые работы фиксируют глубину погружения. В таких условиях философ никогда не может сказать ничего окончательного и не может закруглить свою мысль, оформить ее — отсюда тысячи страниц черновиков, как бы запись внутреннего монолога философа, монолога, в котором немыслимо поставить точку: «я сказал свое слово»… Эта динамика говорит ведь что-то о «предмете» философии Гуссерля — что за бездонный предмет?! А вслед за этим мы наблюдаем, как от Гуссерля на каждом повороте, на котором он ускользает сам от себя, отпочковывается группа последователей, которые застывают на достигнутом и не принимают уже дальнейшей эволюции своего учителя. К нашим дням феноменологическое движение, естественно, состоит из многих поколений гуссерлианпев, каждое поколение дало свою ветвь — не считая тех, кто дал начало новому стволу, как Хайдеггер.

Есть ли во всем противоречивом многообразии современного феноменологического движения хотя бы одна постоянная, хотя бы что-то общее для всех, причисляющих себя к нему? А может быть, следует смотреть на него как на нечто несравненно более широкое, чем, скажем, философская школа или какое-то теоретическое учение, — не вырабатываются ли здесь, в этом смешении (основанием которого послужила безостановочная эволюция мысли Гуссерля), некоторые новые жизненно-практические аксиомы, нечто «дофилософское», что для своего становления потребовало такого перехода через философскии логически-абстрактное, через всю парадоксальную противоречивость и мыслительный разнобой? Не выступает ли как общее именно это «дофилософски»-невыразимое, на что философ может лишь указывать (ср. тексты позднего Хайдеггера)?