Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности

1) «Они славили природу, землю, море, леса. Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга, как дети; это были самые простые песни, но они выливались из сердца. Да и не в песнях одних, а, казалось, всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг другом. Это была какая-то влюбленность»;

2) «Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть на земле нашей на заходящее солнце без слез».

Весь комплекс ритмических свойств участвует в этом противопоставлении, но особенно интересно, как ритмические отзвуки их строя речи проникают в тему "я" (см., например, ритмически очень характерное сочетание: «зовущею тоскою»), и опять-таки здесь повторяется общая закономерность ритмической композиции – противоположные ритмические темы все более и более интенсивно совмещаются в кратком заключении абзаца: «От ощущения полноты жизни мне захватывало дух, и я молча молился за них».

А развернутое движение первого – очень большого – абзаца сокращенно и усиленно повторяется в гораздо меньшем втором, и в его финале оказывается опять-таки внутренне расчлененная, двухчастная короткая фраза: «Дело в том, что я … развратил их всех». В ней одновременно и максимальное противопоставление: «я – их всех», и столь же заостренное ритмическое повторение структурных позиций этих слов-центров, завершающих сильным акцентным ударом две равные по объему части фразы. Так строится еще одна финальная кульминация, добавляющая к полноте ранее описанного и пережитого полноту признания вины за всех.

Многие рассмотренные выше ритмические и тематические повторы довершаются в начале пятой главы описанием той земли как двойника земли нашей, а начальные «… я смешной человек» и «…они считают меня сумасшедшим» повторяются в аналогичном: «…но они лишь смеялись надо мной, и стали считать меня под конец за юродивого… Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу». Но проделанный путь и разные формы сосредоточения полноты бытия в "я", в его теме, в его строе речи заставляют увидеть во всех этих и других «двойниках» не пустое повторение одного и того же, а опять-таки все большее и большее «восполнение» жизненной целостности.

Вместе с тем финальные абзацы не только не ликвидируют, но, наоборот, снова и снова подчеркивают внутреннюю противоречивость этой собираемой полноты, и не случайно следом за восклицанием «О, теперь жизни и жизни!» следует другое: «Да, жизнь и – проповедь!» В нем особенно интенсивно стягиваются друг с другом и максимальная выделенность этих ключевых слов-символов, и их негладкая, непростая, но непременная соединенность, нераздельность друг с другом. Эта нераздельность должна вместить всю постигнутую мудрость, всю вечную истину в естественном жизненном выражении, в «живой жизни» в противовес разделению и обособлению жизни и сознания: «„Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья – выше счастья!“ – вот с чем бороться надо и буду!» Совмещением и этих противоположностей сознания и жизни является опять-таки выделенный и ритмическим, и графическим курсивом живой образ истины: "Но как мне не веровать: я видел истину, – не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки".

Однако в этой же «точке» наивысшего ритмического и смыслового напряжения: «Да, жизнь и – проповедь!» – мы осознаем не только нераздельность, но и неслиянность жизни и проповеди в той созидаемой здесь и сейчас полноте, которая должна включить в себя, освоить и это внутреннее противоречие живой жизни и сознания. Характерны в связи с этим периодически повторяющиеся в рассказе формы прямой обращенности: «Слушайте! Знаете?» и т. п. – в них наиболее отчетливо выражена установка на непосредственное «заражение» слушателя проповеди, действенное приобщение его ко всей «восполненной целости» истины.

Нарастающая ритмико-интонационная энергия такого обращения тем более важна потому, что далее говорится: «…после сна моего я потерял слова», стало быть, истина не в отдельно взятых словах, а в человеческой «целостности», этими словами высказанной. Истина в единстве проповедника, проповеди и воспринимающего эту проповедь, в охватывающей их деятельной энергии. В энергию эту «перерабатываются» и ритмический параллелизм, и нагнетание, и внутренние сбои, как, например, в следующей фразе: «Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, – что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу!» Перебойное «что» не ослабляет, а, напротив, усиливает жизненную силу торжественного проповеднического тона, и все это оказывается причастным именно к живому образу истины. Так что решают не сами по себе слова, даже такие высокие, как «люби других, как себя», а реализующая их полнота жизни человека и всех людей, действенно осваивающих все эти внутренне присущие их бытию противоречия.

И в финале все более выделяются и сближаются друг с другом вершинные противоположности «я и все»: «…И буду! Если только все захотят, то сейчас все устроится. А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!» Эти «буду», «я отыскал» и «пойду» сосредоточивают в себе «всю тысячелетнюю историю человечества», и апофеозом в развертывании исходного противоречия «я – они» становится я, вбирающее в себя все и всех, становится деятельная энергия человека, причастного ко всей «восполненной целости» жизни. Необходимость идеального существования этой «восполненной целости» и невозможность полной реализации этого идеала: «…пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!)» – становятся еще одной парой противоположностей, интенсивно совмещаемых в финальных сгустках ритмической и смысловой энергии целого.

Сосуществование и совмещение противоположностей, разные формы которых предстают в произведениях Достоевского, не являются, однако, разрешением противоречий, но лишь их предельным напряжением до воплощенного в стиле критического состояния: если и разрешить эти противоречия невозможно, то и не разрешать их тоже невозможно.

Таким образом, в критических точках наивысшего стилевого напряжения раскрывается человеческая жизнь, по удачному выражению Г. Пономаревой, «в кризисе и одновременно в перспективе» 11 . А результативным выражением такого совмещения противоположностей является напряженнейший духовно-деятельный порыв человека, который, говоря словами Блока о Достоевском, «носит в душе вечную тревогу, надрыв, подступает вплотную к мечте, ищет в ней плоти и крови», которому «снится и вечная гармония: проснувшись, он не обретает ее, горит и сгорает… он хочет преобразить несбыточное, превратить его в бытие и за это венчается страда-нием» 12 . Таким образом, воплощение в слове предельного напряжения совмещаемых противоречий и кризисной структуры человеческого сознания становится вместе с тем особой формой воздействия на читателя, обращением к «человеку в человеке», в понимании Достоевского.