Дина Хапаева - Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

И хотя главные персонажи этой среды, такие как Пьер Нора, создатель «Мест памяти» и директор ряда исторических серий издательства «Галлимар», и Мишель Винок, автор ряда книг по истории интеллектуалов, издатель журнала «История» и директор коллекций издательства «Seuil», и Оливье Монжен, философ, историк интеллектуалов и редактор журнала «Esprit», всеми единодушно признаются «французскими интеллектуалами», и даже «интеллократами», они не в меньшей степени, чем новаторы, выступают против попыток отождествлять их с нынешними французскими интеллектуалами. Они тщательно избегают обычных для современных медиатизированых интеллектуалов форм контактов со средствами массовой информации, никогда не упуская случая подчеркнуть разделяющую их пропасть. Они стараются не употреблять слова «интеллектуал» применительно к самим себе, рассуждая об интеллектуалах только с позиции внешнего, постороннего, «не включенного», наблюдателя. В качестве самоназвания слово «интеллектуал» возможно для них, только если речь идет об интеллектуале нового типа, об интеллектуале будущего. Создается впечатление, что их собственная идентичность строится на противопоставлении интеллектуалам прошлого и настоящего, как «символический след и игра» значений старого слова, его новое качество, его «вторая степень». Наглядной иллюстрацией сказанного прозвучит определение, данное Мишелем Виноком:

«Во Франции интеллектуалами назывались люди, которые, приобретя известность благодаря своим работам в искусстве или ином виде творчества, использовали ее для того, чтобы привлечь внимание к значимым вопросам современности, прежде всего политическим, вступая в общественные дебаты, как это было во время дела Дрейфуса. Это коллективное движение выражалось в демонстрациях, публичных акциях, подписании обращений и петиций. Сейчас это несколько десятков человек, которые всегда присутствуют на радио и телевидении, имена которых звучат повсюду. Но легитимность их существования поставлена под вопрос, потому что, в отличие от интеллектуалов прошлого, таких как Сартр, Фуко и даже Бурдье, за которыми стояли большие сочинения, эти интеллектуалы известны исключительно благодаря их умению выступать перед телекамерой или на радио».

Как видно из этого определения, образ современного французского интеллектуала оказывается глубоко проблематизированным не только с точки зрения новаторов. Те, для кого трудно подобрать иное название, кроме «интеллектуал», отвергают всякую связь между собой и современными интеллектуалами, отрицая легитимность существования этих последних [55].

Такая позиция проявилась особенно отчетливо в ходе дебатов о конце интеллектуалов, многие темы которых, и в частности идея о неизбежности исчезновения интеллектуалов из современной общественной жизни Франции, приобрели большой отклик. Но прежде, чем перейти к обзору этих дебатов, следует сказать несколько слов о фигуре интеллектуала в истории Франции.

«Интеллектуал». За исключением haute couture et haute cuisine, какое слово в состоянии точнее передать «дух Франции», «французскость», определить неповторимую особенность французской культуры? На протяжении последнего столетия слово «интеллектуал» было синонимом уникальности Франции, секретом ее неповторимости, непереводимости и непревзойденности. Французская интеллектуальная жизнь — не сводимая к политике, но в то же время насквозь пронизанная ею, объединяющая разные сферы общественной жизни и в то же время не тождественная ни одной из них, публичное пространство, открытое для диалога разных форм культуры, — составляла важную часть представлений французов о самих себе и долго служила предметом национальной гордости. Сам факт ее высокой общественной значимости рассматривался как отличительная черта Франции:

«По сравнению, например, с США, — считает Пьер Нора, — во Франции есть огромный интерес к интеллектуальной жизни, которого просто нет в других местах. <���…> До недавнего времени передачи типа „Апостроф“ собирали два — три миллиона человек. Такая огромная аудитория смотрела, как мессу, передачу, где писатели и интеллектуалы спорили друг с другом или рассказывали о своих книгах. Я не знаю равного этому ни в США, ни в других странах» [57].

Конечно, участие в публичных дебатах — удел немногих. Но — и в этом состояла важная особенность Франции — от образованных людей ждали участия в общественной жизни. Они должны были быть готовы «прозвучать» в публичном пространстве, привлечь к себе внимание, высказаться по политически значимым вопросам в качестве граждан. По словам Жака Ревеля, «во Франции каждый преподаватель истории, социолог и т. д. начиная с XIX века — это потенциальный интеллектуал, который стремится выступить в публичном пространстве вне академической сферы. И публичная сфера ждет его выступления».

Неповторимость французской интеллектуальной жизни очевидна даже тем, кто крайне скептически относится к интеллектуалам. Вот как живописует ее Люк Болтански:

«Главная особенность французской интеллектуальной жизни обусловлена ее географической концентрацией. Несколько лет назад ко мне приехал коллега из Принстона и спросил, с кем он должен здесь встретиться. И я ему пишу длинный список. Он смотрит на этот список с изумлением и говорит: „Но у меня не хватит не только месяца, который я буду во Франции, но и года для того, чтобы всех их повидать…“ — „Но ведь ваш отель находится на горе Св. Женевьевы? Все они работают в десяти минутах ходьбы от вашего отеля!“ Для американца это уму непостижимо, потому что, если ему нужно встретиться с коллегой из другого университета, он готовится к путешествию на самолете. Кроме того, сюда, в Париж, приезжают многие иностранцы. Не удаляясь от Пантеона дальше, чем на три километра, вы в состоянии вести полноценную интеллектуальную жизнь. Эффекты этого велики. Люди определяют себя по противопоставлению друг другу на основе интеллектуально-политической. Хорошо ли это? Когда я оптимист, мне кажется, что да, потому, что это создает напряжение. Во Франции, если вы возьмете интеллектуала и вышлите его из Парижа за три часа езды на ТЖВ в провинцию, — он умрет. У него будет все — море, вино, но он перестанет существовать».