Юрий Слёзкин - Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Впервые со времен революции представители советской элиты еврейского происхождения подверглись прямым и недвусмысленным нападкам — не потому, что в их среде скрывались отдельные «чуждые элементы», как было в 1937—1938 годах, а потому, что они были еврейского происхождения. (Мой русский отец, закончивший МГУ в 1949 году, мог поступить в любую аспирантуру, потому что его сокурсникам-евреям, которые составляли большинство кандидатов, в приеме отказывали. «Социальное происхождение» уже не имело значения, «коренная» национальность имела.)

Впервые за все время существования режима советским гражданам было сказано, что внутренние враги — это не члены неких расплывчатых социальных групп или призрачных тайных обществ, а официально зарегистрированные представители определенного древнего племени, известного своим вероломством (как в христианской, так и в фольклорно-аполлонийской традиции) и тесно связанного с космополитической фазой большевистской революции (которую некоторые русские и украинцы всегда считали умышленно антирусской и антиукраинской). Результатом стала массовая эпидемия антисемитских слухов, листовок, угроз, оскорблений и физического насилия, достигшая высшей точки во время истерического разоблачения «врачей-убийц».

Впервые за все время своего существования Советское государство выступило против определенной категории своих преданных и привилегированных подданных, основываясь на очевидном — и очевидно несоветском — принципе. Годл и ее дети впервые оказались среди отщепенцев. Многие из них впервые усомнились в своей советской вере — и в виновности прежних отщепенцев. Как пишет Эстер Маркиш, лишь собственное горе заставило нас осознать весь ужас нашей жизни в целом — не только муки евреев или муки интеллигенции, но муки всей страны, всех социальных групп, всех народов, ее составлявших. После ареста Маркиша наша домработница, прожившая у нас больше 15 лет и ставшая, по сути, членом нашей семьи, сказала мне: «Теперь ты плачешь, а почему не думала ни о чем, когда папаню моего раскулачили, погубили ни за что ни про что, семью по миру пустили?!».

Нападки на евреев смутили и встревожили даже Павла Судоплатова, славянина, руководящего работника МГБ и верного бойца партии. Будучи главой отдела, отвечавшего за убийства и диверсии, он принимал участие во многих «ликвидациях», но единственное убийство, которое он в своих воспоминаниях безоговорочно осуждает, это убийство Михоэлса (к которому, по его словам, он — «по счастью» — никакого отношения не имел). За тридцать лет службы в тайной полиции он стал свидетелем исчезновения немалого количества своих товарищей по оружию, но единственным арестом, которому он — по его словам — открыто воспротивился, был арест Н. И. Эйтингона, одного из лучших советских специалистов по политическим убийствам (известного также своим обаянием, иронией и способностью «наизусть цитировать стихи Пушкина»). Одной из причин смущения Судоплатова было то, что антиеврейская кампания была первой чисткой его друзей и коллег, смысл которой был, с одной стороны, совершенно ясен, а с другой, безусловно оскорбителен для правоверного большевика поколения Гражданской войны. Другая заключалась в том обстоятельстве (неудивительном для правоверных большевиков поколения Гражданской войны), что некоторые из лучших друзей Судоплатова были евреями. Самым лучшим из них была его жена, Эмма Каганова, профессиональный провокатор, которая посвятила бульшую часть своей карьеры работе осведомителем среди московской интеллигенции, но была отправлена в отставку в чине подполковника в 1949 году во время антиеврейской кампании. После целой жизни нравственной определенности, Судоплатов и Каганова вдруг обнаружили, что партия предала их и что им придется — впервые — поговорить с детьми о том, что существует разница между государством и семьей, обществом и личностью, «наглыми антисемитскими высказываниями» и семитской «национальностью» их матери. Решение семьи Судоплатовых состояло в том, чтобы продолжать чтить «Правду» (в которой «не было и намека на погромы») как истину в последней инстанции, но посоветовать детям реагировать на антисемитские разговоры школьников и учителей как на «слухи, которые являются провокацией». Такая «грамматическая фикция», как называет ее Рубашов из «Тьмы в полдень» Артура Кестлера, оставалась главной стратегией истинно верующих. Во время суда над Еврейским антифашистским комитетом Илья Ватенберг (бывший сионист, рьяный коммунист, выпускник Колумбийского университета и осведомитель тайной полиции) заявил, что подписал поддельный протокол допроса, потому что он и его следователь находятся по одну сторону баррикады.

Председательствующий: Правду надо везде говорить, а скрывать ее нужно от врагов.

Ватенберг: Абстрактной правды нет, правда является классовой, а раз правда классовая, тогда думаешь: может быть, действительно он прав?

Председательствующий: А если он действительно прав, зачем же вам на суде отказываться?

Ватенберг: Может быть, действительно он прав. Надо пересмотреть свою жизнь...

Существовало и другое решение — немыслимое для «руководящего работника» эпохи Большого террора 1937— 1938 годов, но ставшее возможным теперь, когда партийные идеологи перешли на нацистское определение чуждости (лишив Ватенберга надежды снова стать союзником следователя, как бы он ни пересматривал свою жизнь). Решение это заключалось в том, чтобы допустить возможность раздельного существования партии и Истины и исходить из того, что Истина познается с помощью рациональной грамматики здравого смысла и что, если партия не сходится с Истиной, тем хуже для партии. Замечательно, что этот подход избрал самый высокопоставленный из обвиняемых по делу Еврейского антифашистского комитета Соломон Лозовский. Единственный член ЕАК, попавший на эту должность исключительно по партийной линии, а не потому, что его когда-либо интересовала еврейская культура, Лозовский был видным старым большевиком и бывшим членом ЦК партии и Президиума Коминтерна, главой коммунистического Профинтерна, заместителем министра иностранных дел СССР и в качестве начальника Совинформбюро верховным командующим советской внешней пропагандой. Он всю жизнь верно служил партии и принял уничтожение большинства своих старых друзей как часть грамматики революции, но когда его отдали под суд за то, что его мать звали Ханной, он отказался говорить на языке партии, придя, по-видимому, к заключению, что дальнейшее использование этого языка в качестве средства общения — даже в стиле исповедального самоуничижения Бухарина—Ватенберга — не представлялось возможным. Он пересмотрел свою жизнь и нашел ее неудовлетворительной — или, вернее, по-прежнему гордился своим служением правому делу, но при этом настаивал, что предъявленное ему обвинение «находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом». Он «уже 60 лет» не читал ни слова на идише, но он не считал, что идиш как таковой является орудием национализма; не понимал, почему он должен стыдиться своих родителей; не признавал, что «три советских гражданина» не могут «написать в свое правительство», и твердо настаивал на том, что не как «член ЦК, а просто рядовой советский человек» имеет «право знать, за что [его] должны казнить». С красноречием, впустую потраченным на судей-палачей, но не оставившим равнодушными других обвиняемых (которые осторожно последовали его примеру), он назвал обвинение результатом «если не политического вдохновения, то, во всяком случае, поэтической клеветы» и в заключение заявил: