В. Анишкин - Быт и нравы царской России

Правило затворничества в монастырях постоянно нарушалось. Один повеса показывал иностранцу четки послушницы, забытые в его комнате утром, другой хвастался перед компанией молитвенником, принадлежащим, по его заверению, сестре одной общины, славящейся своей богобоязненностью.

Женщины буржуазных слоев Москвы, по утверждению некоторых знающих людей, ведут себя не лучше дам большого света. Во время городской ярмарки, куда уезжают их мужья, офицеры местного гарнизона стараются не покидать город. В этот период дамы в сопровождении почтенных родственниц посещают любовников. Этим родственницам мужья как раз и вменяют охрану своих жен. Молчание родственниц часто оплачивается.

В выступлениях Николая присутствовали театральные эффекты. Де Кюстин замечает, что «он (император) вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже тогда, когда кажется искренним… Масок у него много, но нет живого лица, и, когда под ними ищешь человека, всегда находишь только императора» {271}.

Та «народность», которая была принята как официальная система, больше была похожа на театральную декорацию. На придворных маскарадах рядились в русские национальные костюмы. Маскарад вторгался и в политику. Например, Николаем было приказано, чтобы польские дамы в Варшаве представлялись императрице в русских сарафанах. И русский император с гордостью потом говорил, что его цель достигнута, и польки будут носить русский костюм. По высказыванию идеолога анархизма Бакунина, такой сценой были унижены не польки, а русский сарафан, декорацией становилось даже его любимое военное дело. У Николая все было театрально и по струнке, даже его любимое военное дело становилось декорацией.

При Николае началось увлечение русской стариной. Но эта официально проповедуемая народность стала условной. В стиль «ампир», например, вводились такие символы, как двуглавые орлы, а элементы древнерусского оружия сменяли римские. В стиль светских зданий и церквей тоже пытались ввести «национальный элемент».

Комнаты иностранцев, приглашенных на маневры в Ропшу, убирали театрально одетые крестьянки, но после возвращения в Петергоф иностранцы видели, как они снимали эти театральные наряды и переодевались в свою будничную нищенскую одежду.

Де Кюстин отмечал, что Петербург встает не рано и что в 9 — 10 часов утра улицы еще пусты. «Кое-где встречаются лишь одинокие дрожки, которые вместе со своими кучерами и лошадьми производят на первый взгляд курьезное впечатление, — пишет де Кюстин. — … Все, как молодые, так и старые, носят бороды, тщательно расчесываемые теми, кто понаряднее. Глаза их имеют какое-то особенное, своеобразное выражение, взгляд их лукав, как у азиатских народов, так что, когда видишь этих людей, кажется, что попал в Персию. Длинные волосы падают с обеих сторон, закрывая уши, сзади же острижены под скобку и оставляют совершенно открытой шею, так как галстуков никто не носит. Бороды некоторых достигают груди, у других коротко острижены и более подходят к их кафтанам, чем к фракам и жакетам наших модников. Эти кафтаны из синего, темно-зеленого или серого сукна, без воротника, ниспадают широкими складками, перехваченные в поясе ярким шелковым или шерстяным кушаком. Высокие кожаные сапоги в складку дополняют этот диковинный, не лишенный своеобразной красоты костюм…».

Де Кюстин отмечает, что московские кучера держатся чрезвычайно уверенно. Поэтому, несмотря на большую скорость движения, несчастные случаи на улицах Петербурга редки…

Экипажи содержались плохо.

Особенно печальный вид имели наемные лошади и их возницы. С раннего утра до позднего вечера они стояли под открытым небом, у подъезда нанявшего их хозяина или на местах стоянки, отведенных им полицией. Зимой для них посреди наиболее оживленных площадей сколачивались дощатые сараи.

Около этих убежищ, а также у дворцов, театров и везде, где происходило какое-либо празднество, зажигали большие костры, вокруг которых обогревались слуги. Тем не менее зимой не проходило ни одного бала без того, чтобы два-три человека не замерзли на улице.

Де Кюстин рассказывает еще о егерях: «Тележка, в которой несется этот железный человек, самое неудобное из всех существующих средств передвижения. Представьте себе небольшую повозку с двумя обитыми кожей скамьями, без рессор и без спинок всякий другой экипаж отказался бы служить на проселочных дорогах… На передней скамье сидят почтальон или кучер, сменяющийся на каждой станции, на второй — курьер, который ездит, пока не умрет. И люди, посвятившие себя этой профессии, умирают рано» {272}.

Де Кюстин говорит о дороге от Петербурга до Шлиссельбурга, что она плоха. «Встречаются то глубокие пески, то невылазная грязь, через которую в беспорядке переброшены доски. Под колесами экипажа они подпрыгивают и окатывают вас грязью. Но есть нечто похуже досок. Я говорю о бревнах, кое-как скрепленных и образующих род моста над болотистыми участками дороги… все сооружение покоится на бездонной топи и ходит ходуном под тяжестью коляски. При той быстроте, с которой принято ездить в России, экипажи на таких дорогах скоро выходят из строя; люди ломают себе кости, рессоры лопаются, болты и заклепки вылетают. Поэтому средства передвижения волей-неволей упрощаются и, в конце концов, приобретают черты примитивной телеги» {273}.

Путешествие же на почтовых из Петербурга в Москву де Кюстин сравнивает со спуском с «русских гор» в Париже. «Шоссе, нужно сказать, содержится в порядке, — признает де Кюстин, — но оно очень твердо и неровно, так как щебень достаточно измельченный, плотно утрамбован и образует небольшие, но неподвижные возвышенности. Поэтому болты расшатываются, вылетают на каждом перегоне, на каждой станции коляска чинится, и теряешь время, выигранное в пути, где летишь в облаке пыли с головокружительной скоростью урагана… Чугунные перила мостов украшены императорским гербом и прекрасными гранитными столбами, но их едва успевает разглядеть оглушенный путешественник — все окружающее мелькает у него перед глазами, как бред больного».

«Жизнь пассажира зависит от акробатической ловкости возницы и лошадей», — утверждает де Кюстин и еще предостерегает: «Путешественников подстерегает в России опасность, которую вряд ли кто предвидит: опасность сломать голову о верх экипажа… коляску так подбрасывает на рытвинах и ухабах, на бревнах мостов и пнях, в изобилии торчащих на дороге, что пассажиру то и дело грозит печальная участь: либо вылететь из экипажа, если верх опущен, либо, если он поднят, проломить себе череп…» {274}.