Григорий Базлов - Русские гусли: история и мифология

Старинная гусельная музыка сохранилась только у русских. У всех балтов и балтийских финно-угров музыка поздняя XVIII–XIX век, остались только общеевропейские польки, краковяк…

В экспедициях с собой мы носили гусли в самошитых чехлах. Не у всех народных исполнителей инструмент был, а играть люди умели. Поэтому мы брали гусли с собой. Издали в чехле они очень похожи на охотничье ружьё. Представьте: идут по деревне несколько незнакомых молодых людей, и у них «ружья» за плечами. Милицию не раз вызывали, нас задерживали. Отпускали потом, конечно, когда все выяснялось…

«Под Бологом приобрели гусли у Сергея Ивановича (отец решил мне подарок сделать, за что ему большое сыновье спасибо). Там первый раз и заиграл. Показали, как «Русского» играть, как по струнам ударять, как надо гудеть. Но понять эти гусли — понял только дома. В тишине, один на один с собой и гуслями. Теперь вот с тревогой думаю, что если не обзавелся бы ими, какой бы тогда пласт впечатлений, опыта, информации не узнал, потерял. Вот так каждый раз Гуляй [167]дает что-то новое, значимое. Один дал гармонь, другой — гусли. Теперь думаю, что хоть на гуслях и меньше струн и (на первый взгляд) возможностей, это более глубокомысленный, трогающий инструмент. Поиграл на гуслях, переночевали ночку, и расстроились. Настраивал я их часа три-четыре. Может и больше. Мучился с пианино. Пытался вторую струну совместить с нотой «до». Ну никак: крутил и крутил, вроде и созвучно, а не так звучат, ну не так. Потом как-то пришло в голову, что гармонии-то в разных тональностях бывают, и стал не по ноте «до» настраивать, по другим. Получилось, что нужно по «соль», и к «фа» только на полтона понизить. Все получилось, и какая радость тогда была! Вот это для меня и был, наверно, мой первый звук на моих гуслях.

Заиграл «Русского», как учили. Постепенно пошли вариации, «гусли-мысли». И как точно народом названо: «гусли-мысли», действительно, остаются только мысли и гусли.

Когда подумал о «Слове о полку Игореве», про гусляра Баяна, то место, где про соколов и лебедей, про крики лебедей-струн, про удары соколов-пальцев, про представления славян о сотворении мира и устройстве гуслей, появился еще один пунктик в голове, еще один трепет к гуслям.

Про обучение. Есть такое ощущение, наслаждение от постепенного знакомства с гуслями, от прочтения статей, мнений, от видео, старых записей. Информацию хочется получать медленно, растягивая это удовольствие. То же и с игрой — думаешь: вот придешь вечером домой, возьмешь гусли… Загудишь… Приходишь домой, ужинаешь, думаешь: вот поужинаешь, возьмешь гусли… Загудишь… Потом читаешь про гусли, гусляров, и тоже все в ожидании, когда возьмешь гусли и заиграешь. И вот когда наполнишься целиком этим желанием-ожиданием, идешь, берешь гусли, ударяешь по струнам…

Еще хочется сказать, что после этого, после знакомства с гуслями, пришла в голову мысль осознанная, что как будто два мира: один — попсовый, популярный, тот, что в телевизоре, Интернете, в массе и среди людей, ограниченный, обрубленный, пластмассовый какой-то. А есть и другой — настоящий, безграничный, добрый, открытый по-настоящему русский. И этот второй мир, его не найти во всей этой информационной, машинной цивилизации. И это радует, что такое сокровище, оно не опопуляризировано, что нужно его поискать, найти, потрудиться. А потом еще трудиться и трудиться, чтобы его не потерять и открывать дальше».

Сергей Иванович Чернышов

Если вспомнить наших стариков, у которых играть учились, то там, например, так бывало: они садятся с гуслями и играют, под них плясать надо. То есть я уже не сам себе игрок, не один играю. Мало того, что я с инструментом взаимодействую, но я ещё вдобавок вхожу в контакт с тем, кто пляшет, или с тем, кто поёт. Нет замыкания в себе — нет «медитации». Но с другой стороны, когда я сажусь играть сам себе, что называется «игра для себя» или «гусли — мысли», или пение такое, себе под нос, без слушателя. Так вот, если я сижу и брякаю себе тихонечко, здесь получается, что я вхожу в контакт только с инструментом, и вот это сочетание всего двух аккордов, так называемый «императив» [168]. То есть, бесконечное повторение какого-либо фрагмента. Этот же принцип и в народной песне, и в ткачестве — когда рисунок многократно повторяется, в резьбе — когда геометрический орнамент постоянно чередуется, будь то в игре на гуслях, это своего рода повторяющаяся молитва. Похоже на то, как на Пасху многократно поют — «Христос Воскресе!»

Что есть фольклор? Взаимоотношение с окружающей средой. Это хорошо иллюстрирует постоянная, бесконечная смена двух аккордов, она меня вводит, нет, не в транс, потому, что я здесь и сейчас, но я чувствую и не то, чтобы анализирую, я переживаю этот звук, и от него у меня появляется ощущение очищения. Как колокольный звон — говорят, что он все вокруг очищает, даже некоторые микробы погибают — вот для меня это полная аналогия с гуслями. Был такой случай, когда ездили к сету [169], Алексей Мехнецов не смог, и я вместо него поехал. И у них там сохранилось небольшое количество инструментов, но нет приёмов игры, и они просили их поучить. Они же там играют, как эстонцы, положив гусли дном на колени, но есть у них фотографии, где сету-мужики играют по-нашему, поставив гусли на колени ребром. А они и говорят: «А ты можешь так сыграть: у нас наигрыш такой был, как колокольный звон?». Очень похоже. И вот когда играю, я начинаю физически ощущать, как вокруг меня лучше стало, чище. Потому, что звук гуслей — он естественный, как лук, где тетива натянута с одного конца до другого. Ты его дергаешь, и тетива сама по себе естественно звучит. Нет никаких дополнительных подставочек или чего-то там ещё. Струна посредством звучания заставляет резонировать деку — деревяшечку, получается естественное звучание, как звук в природе, словно ветер, гром, шум дождя. Поэтому и благотворно действует. И это чувствуется. Кому хочется поярче это почувствовать, можно гусли к животу прижать, кстати, очень полезно беременным, потому что тело само становится как инструмент и звуковая вибрация распространяется по всему телу, уходит внутрь.

Инструмент замечательный: начинаешь играть, и одно и то же повторяется бесконечно, как краткая молитва. Как «Господи помилуй!» Я с каждой строкой, с каждым аккордом вспоминаю своих предков. Во мне возникает их память, тех предков, которые это играли и пели до меня. Сколько раз этот наигрыш был сыгран, сколько раз один человек, сколько другой, столетиями, поколениями повторялось и то, что они вкладывали в этот музыкальный отрывок, и то, каким смыслом наполняли. На уровне чувства это воспринимается и понимается гусляром. Чувствуешь, что входишь в резонанс с прошлым и будущим. У меня несколько лет назад возникло такое ощущение во время игры, что я как струна, как столб между прошлым-корнями и будущим-кроной, которая в небо уходит. Сзади родители, впереди дети. И ты, как маленький промежуток на струне посередине её, но если ты дёргаешь струну, то звучит-то она вся, вместе с прошлым и будущим, предками и потомками и с тобой. Звук улетает в будущее, но исходит из какой-то седой древности, и чувствуешь, что он сквозь тебя проходит. И ты не сам от себя, не сочиняешь мелодию, а просто берёшь её вне времени, откуда-то от предков, встраиваешься в неё и через себя пропускаешь.