Ольга Семенова - Повседневная жизнь современного Парижа

Вообще, этот человек был чем-то поразительный, потому что никогда я не видел такой трепетной, заинтересованной аудитории, слушающей каждое слово, которое неслось со сцены. Никогда я не видел такой, я бы сказал, обнаженно-доверчиво-патриотической аудитории, как та, которая прожила в эмиграции добрых пятьдесят лет».

Встреча закончена. Мария Дмитриевна, как и обещала, подписывает книгу своей тетушки. «Чтобы дополнить нашу встречу. Милой Ольге на добрую память. М. Иванова». Взглянув на меня, лукаво улыбается и со словами «у вас это сейчас любят» добавляет: «рожд. Татищева».

В прихожей у меня возникает непреодолимое желание сделать этой русской леди книксен.

— Спасибо Вам, — говорю я Марии Дмитриевне, пытаясь вложить в эти простые слова всю превосходную степень моего к ней уважения и симпатии.

— За что?

— За Вашу культуру.

Мария Дмитриевна удовлетворенно улыбается:

— То же самое мне сказали журналисты на 280-летии Екатеринбурга, куда я была приглашена.

Потом серьезно добавляет:

— Обязательно покажите готовый материал перед публикацией.

— Обещаю.

Мария Дмитриевна снова по-учительски строго, как в начале нашей встречи, смотрит на меня:

— Все журналисты обещают, а потом забывают. Я с Вами что-то разговорилась, так что уж сдержите слово. Иначе… не пощажу!

Тут пронзительно-голубые глаза графини, обычно лучащиеся добротой, сурово блеснули, и мне на мгновение показалось, что я не в парижской уютной квартире, а в России, в гулком дворцовом зале предков Марии Дмитриевны, и что собралась в нем и строго на меня смотрит вся ее родня: бесстрашные атаманы, суровые казаки, блистательные аристократы, мальчики-юнкера, хрупкие институтские барышни, подтянутые офицеры, и что грозит мне за обман если уж не Сибирь или плеть, то, по крайней мере, уничтожающее презрение тех, для кого издавна и по сей день понятие «честь» — не пустые слова, но главное мерило всех слов и всех поступков.

Франция дала своим евреям гражданство на сто лет раньше, чем большинство других стран, но это не помешало коллаборационистскому правительству лишить 300 тысяч из них всех прав и 75 тысяч отправить в газовые камеры. Понадобилось 50 лет, чтобы Франция признала свои ошибки. Произошло это 16 июля 1995 года по инициативе президента Жака Ширака. Ныне евреи в Париже живут так же деловито и трудолюбиво, как и в любой другой столице мира. Воспитанный десятками веков скитаний дар адаптации и яростное желание преуспеть надежно защищают их от безработицы. Многие заняты в коммерции, в пошиве меховых манто и ювелирном бизнесе. Получившие высшее образование стали врачами, стоматологами, адвокатами, музыкантами.

Сегодня, как и сотни лет назад, еврейским кварталом Парижа считается квартал Марэ, вернее его часть, ограниченная с запада улицей Вьей дю Тампль, улицей Тюренн с востока, кусочком улицы Риволи и улицей Франсуа Мирон с юга и улицей Фран-Буржуа с севера. Пятьдесят лет назад здесь обитали самые разные евреи: ортодоксальные — с пейсами, в черных шляпах и сюртучках, будто только отошедшие от Стены Плача, абсолютно европейского вида ашкенази, турецкие сефарды, интеллектуалы и лавочники. Ашкенази поселились в Париже в незапамятные времена, но в течение последних 150 лет их община постоянно росла. В начале 1880-х годов приехало множество евреев из России и Польши. Говорливые, интеллектуальные, они были носителями революционных и творческих идей. Многие анархисты и социал-демократы собирались в кафе «Трезор», на улице Трезор. В 1902 году, наверняка с их легкой руки, в подвале дома 50 по улице Фран-Буржуа открылись рабочий еврейский театр и, примерно в то же время, библиотека с изданиями на идиш в доме 147 по улице дю Тампль. Вторая полюбившаяся анархистам библиотека появилась в доме 35 на улице Короля Сицилии. В 1910 году замечательный французский архитектор Гектор Гимар построил синагогу на улице Павэ.

В конце 1950-х и в 1960-х годах из Туниса, Алжира и других жарких стран приехали в Париж сефарды. Они, в отличие от своих европейских соплеменников, были менее интеллектуальны, занимались тяжелой физической работой и чаще остальных становились жертвами антисемитизма. Вспоминает тунисский еврей Марк Аталь: «Как тунисец, я почти каждый день видел в глазах встречных незнакомцев одинаковое спокойное презрение, ставшее привычным на тротуарах столицы. Париж строился заново, использовались руки иностранцев — дешевые, послушные, возводившие будущие дома для средних французов. Кто-то разрывал себе мышцы, кто-то портил спину, все — здоровье, и все чокались за здоровье тех, кто их презирал».

Служат богу ашкенази и сефарды по-разному, и потому в те годы они частенько ссорились из-за синагоги на улице Турнель, 6. Решить, кому и когда служить, оказалось непросто: взаимные обвинения, колкие замечания, потрясания руками в воздухе. В конце концов синагога была разделена надвое и еврейская община обрела покой… Сердцем еврейского квартала издавна была улица Розье, с 2006 года ставшая в воскресенье пешеходной. К вечеру здесь всегда людно. Тут и там галереи еврейского искусства, кафе, предлагающие быстрые обеды и ужины, «Желтый бутик» Саши Финкельштейна в доме 27. Польские продавщицы, шипяще между собой переговариваясь, упаковывают для покупателей сырники, бублики и штрудели, за высокими столиками посетители уплетают Сашины шедевры «гастрономии идиш Европы и России», сам Саша — худой, печальный, голубоглазый, сидит за кассой. По улице пробегают табунчики еврейских туристов, останавливаются перед домом 7, с боязливым интересом рассматривают ресторан Жо Гольдберга, где 9 августа 1982 года террористы палестинской группы Абу Нидаля расстреляли в упор шестерых посетителей и более двадцати ранили…

Пятьдесят лет назад улица Розье мало чем отличалась от улиц Одессы — простых и бесхитростно-настоящих. Вот как пишет о ней ее бывший житель Роже Аскотт: «Нет, не камни интересуют меня здесь. Это место моей юности, моего детства, дом моих родителей. Это мои корни. Мой отец был ребенком улицы Розье, а я — внук улицы Розье и, прогуливаясь по ней, не могу не испытывать семейных чувств. А если когда-нибудь я буду лишен возможности по ней пройти, то мне будет трагически, чудовищно ее не хватать!» Для старых евреев, помнящих ту, прежнюю улицу Розье, она начинается с запахов, которые нынче смягчились, почти растворились в загазованном воздухе: дивных запахов маринованной селедки, кошерных сосисок и только что вынутого из духовки, обжигающего нёбо штруделя. Потом всплывут в памяти сами продуктовые магазины, и у стариков загорятся глаза, и они начнут по-мальчишески перебивать друг друга: