Л. Зайонц - На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

189

So lautet ein Ausdruck Benjamins aus der BerlinerKindheit : “So war es um diese Stunde immer: nur die Stimme des Kindermädchens störte den Vollzug, mit dem der Wintermorgen mich den Dingen in meinem Zimmer anzutrauen pflegte.” [Wintermorgen, Berliner Kindheit , GS , VII.1, 398] – Benjamin erscheint in den Moskau– ebenso wie in den Berlin-Texten mit einer Andacht für die Dinge, wie sie vorbildlicher für jene Berliner Kinder nicht hätte sein können, für die er seine Rundfunkgeschichten schrieb. In dem Beitrag “Berliner Spielzeugwanderung I” [ Rundfunkgeschichten für Kinder , GS , VII, 98–105] empfiehlt er eine Kennerschaft um die vermeintlich nebensächlichen Dinge statt eines bloß zweckrationalen oder gar konsumorientierten Umgangs mit diesen, damit sie sich entdecken mögen. “Je mehr ein Mensch von einer Sache versteht und je mehr er weiß, wieviel Schönes von einer bestimmten Art es gibt – ob das nun Blumen, Bücher, Kleider oder Spielsachen sind —, desto mehr kann er an allem, was er davon weiß und sieht, seine Freude haben, desto weniger ist er darauf versessen, es gleich zu besitzen, sich zu kaufen oder schenken zu lassen.” [ Rundfunkgeschichten für Kinder , GS , VII, 104]

190

Es ist kein Zufall, dass dieser Weihnachtsschmuck mit aller Beharrlichkeit in Benjamins Blickfeld fällt, hatte er doch überhaupt ein Faible für allerlei Art von Spielzeug. Gerade das Moskauer Tagebuch verrät Benjamin als einen leidenschaftlichen Sammler von Spielzeug: “Tagaus, tagein ist man auf Kinderfeste eingerichtet. Es gibt Männer, die Körbe voll Holzspielzeug haben, Wagen und Spaten; gelb und rot sind die Wagen, gelb oder rot die Schaufeln der Kinder. All dies geschnitzte und gezimmerte Gerät ist schlichter und solider als in Deutschland, sein bäuerlicher Ursprung ist deutlich sichtbar. Eines Morgens stehen am Straßenrand niegesehene winzige Häuschen mit blitzenden Fenstern und einem Zaun um den Vorplatz: Holzspielzeug aus dem Gouvernement Wladimir. Das heißt: ein neuer Warenschub ist eingetroffen.” [“Moskau”, 3, GS , IV.1, 320, vgl. Moskauer Tagebuch , GS , VI, 301—302]

191

Diese drittletzte Eintragung des Tagebuches für den 30. Januar 1927 übernimmt Benjamin nahezu unverändert in den Essay “Moskau”, und zwar an exponierter Stelle, nämlich im ersten Absatz des ersten Kapitels. Eröffnet wird der Essay von einem Satz, der sich im Moskauer Tagebuch nicht findet, und der die “neue Optik” auf den Punkt bringt: “Schneller als Moskau selber lernt man Berlin von Moskau aus sehen.” [“Moskau”, 1, GS , IV.1, 316] Schütz [Schütz 2004, 35] identifiziert diesen Satz Benjamins als eine Replik auf die Sentenz Theodor Fontanes (“‘Erst die Fremde lehrt uns, was wir an der Heimat besitzen.’ Das habe ich an mir selber erfahren.”), den Eingangssatz der Wanderungen durch die Mark Brandenburg , den Benjamin in einem seiner Rundfunkbeiträge zitieren wird [, Rundfunkgeschichten für Kinder , GS , VII, 137—145, hier 138].

192

Издание было осуществлено по инициативе наследника куракинского архива – князя Ф.А. Куракина и саратовского ученого В.Н. Смольянинова, которые привлекли к сотрудничеству лучших знатоков XVIII в. – вначале А.Ф. Бычкова и М.И. Семевского, затем (в частности, для работы над восьмым томом) – П.И. Бартенева.

193

Указано М. Юнгреном.

194

См. колоритное описание образа жизни опального вельможи, его деловых забот и развлечений: [Долгоруков, 430—432].

195

Я с удовольствием выражаю здесь благодарность Магнусу Юнгрену за его неоценимую помощь в «дешифровке» имен, упоминаемых С. Ферзен.

196

Курсив А.-Л. Крон.

197

Державин объясняет свою отставку несправедливыми придирками к нему со стороны князя Вяземского, его начальника. Не вызывает сомнений, однако, что при желании Екатерина легко могла оградить поэта от преследований.

198

Отметим, что Екатерине такие игры, определенно, доставляли особое удовольствие.

В «Былях и небылицах», на страницах которых Екатерина помещала свои сатирические зарисовки, у нее есть специальный персонаж, Петр Угадаев [Екатерина, 50—51], она смеется над его попытками угадать, кто выведен под каким именем, но представляет свои характеры так, чтобы читатель не сомневался: они указывают на лица.

199

В «Отделении 4» своих записок Державин уже в 1812—1813 гг. дает характеристику императрице. Он вспоминает случаи, когда был награжден Екатериной – табакерка за «Фелицу», табакерка за оду на взятие Измаила и табакерка за службу, которую он не успел получить при ее жизни и которая была передана ему Павлом. Вспомнив о табакерках, он пишет: «Должно по всей справедливости признать <���…> что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его (Державина) своего покровительства и не давала так-сказать задушить его ; однако же и не давала торжествовать явно над ними огласкою его справедливости и верной службы или особливою какою-либо доверенностью, которую она к прочим оказывала . <���…> не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их» [Державин VI, 700]. То есть Державин прямо упрекает императрицу в том, что она так никогда и не признала публично его заслуги, и рассуждение это выросло в «Записках» именно из воспоминания о первой табакерке, ему пожалованной.

200

Грот пишет: «Затем ему позволено было лично принести благодарность императрице, которая, со своей стороны, любопытствовала увидеть своего певца. Он сам описал нам это представление: оно происходило в Зимнем дворце, при многих других лицах; Екатерина встретила его с важным видом; оставаясь поодаль от него, несколько раз окинула его быстрым взором и потом дала ему поцеловать руку» [Грот, 200].

201

В книге Беркова «История русской журналистики XVIII века» журналу «Собеседник» уделено всего несколько страниц, которые посвящены краткому обзору полемики между Екатериной и Фонвизиным [Берков, 330—340].

202

Так предлагал читать ответ Екатерины и Грот в дополнениях к своим комментариям [Державин, IX, 102].

203

Вопрос о репутации Нарышкина – шута и о том, как и когда она сложилась, требует специального рассмотрения. Отметим только, что превращение его из шутника в шута приходится на начало 1780-х гг. О том, например, что именно Нарышкин был известен тем, что «кубарил кубари», мы знаем от Л.-Ф. Сегюра, который писал: «Намедня обер-шталмейстер Нарышкин, прекраснейший человек и величайший ребенок, спустил середи нас волчок, огромнее собственной его головы. Позабавив нас своим жужжанием и прыжками, волчок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска <���…> ранил двоих <���…> и ударился об голову принца Нассаусского, который два раза пускал себе кровь» [Державин, I, 733]. Державин в стихотворении «На рождение царевны Гремиславы» тоже пишет о Нарышкине: « Подчас и кубари спускал ». В «Объяснениях» он добавляет: «Л. А., забавляя императрицу, нередко пред ней шучивал и нечаянным образом спускал пред ней кубари» [Державин, I, 654]. Эпизод, рассказанный Сегюром, однако, относится ко времени путешествия Екатерины в Крым в 1787 г., стихотворение Державина, где говорится о «кубарях», – к 1796 г., «Объяснения Державина» написаны еще позднее. Есть основания полагать, что «кубарить кубари» Нарышкин стал уже после того, как Екатерина придумала такое занятие для своих придворных и написала о нем в «Собеседнике».

204

Екатерина подозревала, как она писала Дашковой, что эти вопросы идут от Шувалова «в оплату за Нерешительного». В целом она, конечно же, оказалась права: Шувалов знал про вопросы, правда, согласно легенде, пересказанной Гротом, уговаривал Фонвизина вопросов не печатать [Грот, 215].

205

Знать о готовящихся публикациях Державин мог через редактора журнала Козодавлева: мы знаем, что Державин, например, был знаком с материалами 4-й книжки до ее публикации [Грот, 222].