Валерий Панюшкин - Код Горыныча

Одним словом, если сказочный герой предупрежден о какой-нибудь возможной беде, то это все равно как если бы он был обречен на эту беду.

Сказка как будто не знает ни сослагательного, ни условного наклонений. Если какое-то событие названо (даже как возможное и нежелательное), то оно все равно что уже случилось и потому — случается.

Объяснить сказочному герою нечто, апеллируя к воображению, невозможно, да никто и не пытается. Нельзя в сказке сказать: «Представь себе, что…» Нельзя сказать: «Если ты поступишь так, то…» Нельзя предложить одному персонажу мысленно поставить себя на место другого.

Поэтому, дабы объяснить что-то, сказочные герои не говорят — они действуют. В любимом моем варианте сказки «По щучьему велению», где бедный мужик получил волшебное заклинание в награду за лень и пользуется заклинанием только в случае крайней необходимости, царь не забывает подать бедному мужику милостыню на церковной паперти в праздник. Бедняк хочет объяснить царевне, каково быть бедным. Но для объяснения не прибегает к словам, а пользуется своим заклинанием и «по щучьему велению» просит, чтобы девственная царевна забеременела. Царевна беременеет, разгневанный царь выгоняет дочь из дворца. Она становится нищенкой. Тогда бедный мужик женится на ней, спрашивает, понимает ли она теперь, каково живется бедным, и, убедившись, что теперь царевна понимает, строит «по щучьему велению» для нее дворец.

Теперь мужику и царевне нужно объяснить изгнавшему дочь царю, каково быть невинно осужденным. Разумеется, они не прибегают к словам. Они приглашают царевнина отца в свой вновь выстроенный дворец пировать и смотреть волшебную белку, грызущую золотые орехи. Когда царь напировался и отправляется домой мужик «по щучьему велению» просит, чтобы волшебная белка оказалась у царя под кафтаном так, как будто царь белку украл. Позор пойманного с поличным царя видят слуги и гости. И только тогда царевна говорит царю, что она его дочь, и спрашивает, понимает ли царь теперь, каково быть невинно осужденным.

Удивительно, но в сказках, которые суть фантазия, героям не свойственно иметь фантазию. В сказках, которые состоят исключительно из слов, слова персонажей не принимаются в расчет. Никого ни о чем нельзя предупредить. Ничего нельзя предотвратить. Ничего нельзя объяснить. Можно только договориться, если предмет договора стандартный, такой, например, как честный бой двух богатырей до смерти, причем смерть неминуемо должна быть заменена просьбою о пощаде. Можно только действовать, воспринимая опасность как неизбежную и практически уже свершившуюся беду. Можно только ждать, твердо зная, что правда рано или поздно — нет, не будет признана — станет самоочевидной.

Всякий раз, сталкиваясь с жестокостью, причины которой невозможно объяснить, я вспоминаю крохотную сказку про собаку и дятла. Я перечитываю сказку «Собака и дятел» и думаю, что жестокость необъяснима по определению. Жестокость, я думаю, — это и есть неразумное, необъяснимое, абсурдное причинение ущерба, боли или смерти другому живому существу.

Начинается сказка с весьма традиционного захода, что жили, дескать, были старик со старухой, и была у них собака, которая служила им верой и правдой.

Собака состарилась, старик свел ее в лес и бросил там подыхать. И это еще не жестокость. Это объяснимо. Он выгнал собаку из экономии — просто посчитал неразумным кормить зверя, если тот не охотится больше и не охраняет дом.

В лесу не способная сама добыть себе пропитания собака встретила дятла, и дятел сжалился над ней. Дятел повел собаку в поле, по которому как раз проходили жены землепашцев, несшие обед своим мужьям. Дятел притворился раненым, стал ковылять и перепархивать по дороге перед женщинами, припадая на одно крыло. Женщины поставили свои горшки со снедью наземь, погнались за дятлом, и, пока они гнались за птицей, собака спокойно съела всю предназначенную землепашцам еду.

И насытилась. Счастливая и довольная собака шла по опушке, а дятел летел над ней. И вдруг неподалеку в кустах мелькнула лиса. «Беги за лисой!» — приказал собаке дятел, вероятно чувствуя свою власть над собакой, ибо он — кормилец. И собака побежала, вероятно, из благодарности.

Лиса повернула с лесной опушки в поле, где по дороге ехал как раз дегтярщик: вез на телеге огромную свою черную бочку. Лиса проскочила под телегой, а собака не успела. Тяжелое колесо переехало ее, и она подохла. Это тоже не жестокость, это несчастный случай.

Но дальше дятел принялся мстить за смерть собаки, которую называл своей. Дятел прицепился ко дну дегтярной бочки и, сколько мужик ни отгонял дятла, продолбил в дне дырку, сквозь которую вытек весь деготь, так что мужик оказался разорен.

Казалось бы, достаточное наказание, предположим, за неосторожное вождение телеги. Но дятел не успокоился. Он сел на голову запряженной в телегу лошади и принялся долбить лошади череп. Мужик отгонял птицу, но дятел отлетал немного и возвращался. И продолжал долбить, пока мужик не схватил полено и не размозжил лошади голову, пытаясь убить дятла.

Можно ли считать гибель лошади достаточной местью за гибель собаки? Можно ли считать гибель лошади адекватным наказанием для мужика? Не потому ли дятел разлил деготь и убил лошадь, что успел полюбить собаку, пока она была его собакой? Не потому ли дятел предпринял столь жестокую месть, что чувствовал в гибели собаки и свою вину, ибо это именно он приказал собаке гнаться за лисой?

Это все не сказочные вопросы. Сказка не оперирует такими понятиями, как адекватность наказания. Месть дятла неразумна. Она эпична, если хотите. Раз начав мстить, сказочная птица не может остановиться, пока есть кому мстить и пока есть средства для мести. Я иногда думаю, что дятел мстит методом долбления чего-нибудь, что долбить нельзя, только потому, что у дятла есть предназначенный для долбления клюв.

Дятел летит к избе бедного дегтярщика. Там жена дегтярщика качает в люльке младенца. Дятел садится на голову младенцу и принимается долбить младенцу череп. Несчастная мать отгоняет птицу. Дятел улетает ненадолго, но потом возвращается и снова долбит (Хичкок какой-то!). В конце концов. Мать в отношении младенца совершает ту же ошибку, которую совершил дегтярщик в отношении лошади: она хватает полено и, надеясь убить дятла, разбивает голову собственному ребенку.

Всё! На этом сказка заканчивается. Никакой морали, никакого продолжения, никаких, насколько мне известно, вариантов. Жестокость существует просто потому, что у всякого животного есть череп, и просто потому, что у дятла есть клюв. Жестокость существует просто потому, что есть средства для ее осуществления.