Николай Ямской - Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни

После войны ресторан ЦДЛ вернулся к натуральным продуктам и полноценным, «нелитерным» блюдам. И снова стал одним из притягательнейших уголков советской Москвы.

Вот как, например, вспоминал о ЦДЛ периода 1960-х — 1970-х годов писатель Эдуард Хруцкий: «Под его сводами, украшенными подписями известных писателей и поэтов, проводились «посиделки» с цыганами, романсами и песнями под гитару, после чего в полутемном зале подвыпившие литераторы и нужные им люди отплясывали «семь сорок» и твист. Атмосфера элитности и легкого угара окружала посетителей и дарила им блаженство и сладостную иллюзию их собственной значимости. В ресторане звенели бокалы и рекой лилось шампанское. Пили за юбиляров, редакторов и критиков, за новые книги, премии и даже рифмы…»

Увы! Пьянство и зависть были аурой ЦДЛ. Мощный выхлоп от частого употребления «белоголовой» витал даже в респектабельном Дубовом зале. Не менее отчетливо сивушными маслами попахивало и от тех, кого публике преподносили в качестве очередного классика советской литературы. Среди них попадались настоящие богатыри по части хмельного. Легендой, например, стал допившийся в этих стенах до «белочки» писатель Бубеннов, автор широко известной в конце 1940-х годов повести «Белая береза». За что удостоился шутки неизвестного автора: «Эволюция Бубеннова: белая береза — белая головка — белая горячка». Основной соперник Бубеннова по этой части жил в Ленинграде. Это был поэт Саянов. Собственные его стихи мало кто запоминал. Зато почти каждый мог с ходу продекламировать эпиграмму на поэта:

Загулы одних совсем не означали остановку трудового процесса у других. Для высокого литературного начальства Дубовый зал ресторана был еще одним кабинетом. Там за ними был закреплен один из лучших столов. Довольно вместительный (за ним разом могло усесться сразу десять персон), он располагался под угловым витражом. Заняв его и обычно заказав знаменитые на всю Москву тарталетки с паштетом и с сыром, салат из крабов, про который кто-то из творцов верно подметил, что издали он был похож на букет цветов в стеклянной вазе, и, опять же, большую, будто с морозца запотевшую бутылку «Столичной», руководители союза решали серьезные вопросы: кого в какую загранкомандировку послать, каким тиражом издать, кого принять в свои руководящие ряды, а кого — прокатить.

Принимали решения даже на такую трепетную тему, как кого из творцов по какому разряду отпевать и хоронить. Тем более что после соответствующей, отработанной до мелочей трансформации зала гроб с телом самых «значительных» выставляли именно в Дубовом зале. И сюда же после торжественных похорон «давших дуба» возвращались к поминальному столу.

Нечто похожее на самые настоящие похороны, но в отсутствие тела в Дубовом зале я наблюдал в самом конце 1962 года. Тогда начальственным столом в Дубовом зале почему-то вдруг овладела небольшая компания, в которой выделялся крупный Василий Аксенов. Всех сидящих с ним «подаксёнников» — так называли группировавшихся вокруг Василия Павловича собратьев по перу — я теперь не упомню. Но в память врезались печально вытянутое лицо Андрея Вознесенского, пронзительно печальные глаза Беллы Ахмадулиной и все время прибегающий и снова куда-то убегающий Евтушенко. На столе почти полностью размещался «фирменный начальственный набор», но демократично «усиленный» селедочкой под луком с отварным картофелем. Властители всех наших тогдашних «оттепельных дум и мечтаний» больше пили, чем ели. И как-то траурно, вполголоса общались друг с другом. В общем, от всех остальных застолий это явно отличалось какой-то вселенской скорбью. Понять, что это действительно поминки, уже не составляло труда. Весь ЦДЛ гудел новостями из Кремля, где на встрече с творческой интеллигенцией Хрущев угрожал выслать Вознесенского из страны; Аксенова обвинил в том, что он мстит «за репрессированного отца», и вообще обещал «молодым развинтившимся во время оттепели литературным юнцам» даже не «похолодание, а лютый мороз».

Так что собравшиеся за главным литфондовским столом «подаксённики» с тревогой думали о своем будущем. И провожали в последний путь «хрущевскую оттепель».

В 1970–1980-х годах наименее ангажированные писатели, а также неформальные лидеры уже появившегося в СССР андеграунда предпочитали в ЦДЛ другой ресторанный зал — так называемый Пестрый. Здесь не столько ели, сколько закусывали. Приоритет отдавали недорогим, но крепким напиткам. А уж если хватало гонорара и на крепкие, то содержание праздника все равно было принципиально иным, чем у завсегдатаев Дубового зала. Это там кресла тревожно скрипели под тяжестью «советских литературных тяжеловесов» и тех полуподпольных граждан недалекого олигархического будущего, которые уже вовсю «шуровали деньгами в особо крупных размерах». Это в том обитом дорогим деревом и натуральной кожей пространстве одни «конкретно разруливали оргпроблемы», а другие на широкую ногу «оплакивали» свою проданную за чины музу. В Пестром же зале главным образом — ну очень духовно! — общались.

Нет, вполне конкретных предложений очередной музе переспать здесь тоже хватало. Да и классически запойный аромат нет-нет да и прорезывался. Но все же куда чаще, чем в Дубовом, перебивался неподдельно свежим дыханием интереса к литературе, искренней озабоченностью происходящим в стране и горячим желанием называть белое «белым», а черное — «черным». Советской власти, которую люди интеллигентные называли между собой «Софьей Власьевной», здесь не больно-то заглядывали в рот.

С точки зрения фронды в ЦДЛ иногда происходили удивительные проколы. Один из таких случился на Рождество 1974 года, как раз на творческом вечере Василия Аксенова. Главный сюрприз преподнес сам Аксенов. Он читал джазовые главы из своего нового романа «Ожог», которые по тем временам отдавали жесткой антисоветчиной. Откуда-то набившаяся в режимный (вход строго по билетам члена СП) дом длинноволосая, «джинсовая» публика балдела. Администрация впала в прострацию. За кулисами бегали растерянные дежурные работники ЦДЛ, которые забыли все спасительные номера карательных телефонов. Гласом вопиющего в пустыне звучали вопли карликового администратора Аркадия Николаевича, прославившегося тем, что однажды он, отважно разметав охрану, не пустил в дом самого Микояна (старейшего члена всемогущего политбюро, много лет, между прочим, курировавшего всю общепитовскую систему СССР. — Авт.) — у того не было пропуска. Так вот, срываясь на фистулу, администратор голосил: «Дайте занавес!» Но «давать» было некому — рабочие сцены с отвисшими от восторга челюстями сидели на ведущих к сцене ступеньках и слушали Аксенова.