Николай Ямской - Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни

И нормы действительно довольно быстро восстановились. Причем совершенно без всякого намека на хрестоматийный ленинский прищур, а исключительно по инициативе широких трудящихся масс. Так что оставалось только в очередной раз дивиться, насколько свойственно в нашей стране событиям регулярно опережать мысли и желания руководства.

В последний день июня 1956 года наш старомосковский дворик охватила легкая паника. Поднял ее широко известный в узких кругах местный чемпион по забиванию «козла» Вовчик по кличке Рубчик дай. Возвращаясь с ночной смены домой, он удачно приобрел по дороге бутылочку пивка, культурно завернув ее в специально для того купленный утренний номер «Правды». Однако, развернув газетку с понятной целью дома, случайно задержал взгляд на передовице и обалдел: в ней сообщалось, что товарищ Сталин чуть ли не «чмо» и родной ЦК КПСС даже принял по данному поводу специальное постановление.

Поднятые им по тревоге кореша сразу же взбаламутили своих жен, которые тотчас бросились по магазинам выяснять, как это отразилось на ассортименте и ценах.

Но — ништяк! Все было по-прежнему. Лишь из витрин стремительно исчезли портреты вождя. Однако к вечеру тревога возросла снова. Сунувшись в свои годами обжитые близлежащие пивные точки, мужики узнали, что их вот-вот начнут закрывать. Правда, и эти волнения, как оказалось, были напрасны. Закрывали с шумом. Потом снова тихо открывали. Так что общее количество осталось прежним. Но обозначился некий качественный сдвиг, дававший оптимистам основания потом утверждать, что хрущевская политическая оттепель несла с собой не удушение, а освежение…

Кое-что действительно стало меняться.

Вместо крохотных и убогих забегаловок в Москве стали открывать нечто более цивилизованное и основательное — автоматы и пивные бары. В автоматах пиво разливали в кружки из кранов, для чего надо было опустить в специальную прорезь двадцать тогдашних копеек. Предполагалось, что такой автоматизированный процесс убьет сразу нескольких зайцев. Во-первых, сократит длинную очередь нервно ожидающих своей очереди наблюдать за отстоем пены. Во-вторых, резко сократит численность обслуги и тем освободит народному хозяйству руки, которые до сих пор если в чем-то и отличались, так это в обсчете и недоливе. В-третьих — и на это были главные идеологические упования, одной только своей технократической четкостью и чистотой пластиковых интерьеров окультурит довольно разнузданную пивную вольницу.

В какой-то мере ожидания оправдались лишь в двух лучших тогда в Москве пивных заведениях: в большом шестигранном павильоне «Пльзень» в Центральном городском парке имени Горького и «Праге» в Сокольниках. При этом, правда, даже там обстановка частенько переставала быть томной. Однако и редкостный по тем временам восточноевропейский интерьер; и качественное темное, плотное чешское пиво; и ядреные горячие шпикачки, под которые оно так хорошо шло, — все это как-то работало. Ну, хотя бы потому, что привлекало в основном публику поденежней, поинтеллигентней.

Все остальные пивные непоколебимо держались на уровне легендарной «Серпуховки». Недаром обслуживающий данный район вытрезвитель у Павелецкого вокзала и несколько близлежащих отделений милиции ходили в «передовиках». Там прямо-таки задыхались от беспрерывного окультуривания буйных посетителей этой самой, пожалуй, знаменитой в Москве конца 1950-х годов пивной.

Что касается случаев высокой самоорганизации и дисциплины, то лично мне довелось наблюдать такое лишь лет десять спустя и один-единственный раз. Случилось это в «автопоилке» у Покровских ворот. Заглянуть туда натолкнула одна странность: на пороге помещения — стремительно, но не соприкасаясь — сходились два противоположно устремленных людских потока. Один, явно наспех вооруженный бидонами, разнокалиберной стеклянной тарой и даже пластиковыми пакетами, устремлялся внутрь. Другой — с уже затаренной под завязку посудой — выплескивался на улицу. И тут же на рысях исчезал в складках окружающей местности. Самое поразительное, что все это отнюдь не беспорядочное роение происходило в какой-то немыслимой — если не сказать зловещей для подобного рода заведений — тишине.

Загадка разрешилась по проникновении в раздаточный зал. Оказывается, у одного из разливочных аппаратов что-то заклинило в механизме. И пиво заструячило из крана щедрым дармовым потоком. Надо были видеть, как слаженно, объясняясь одними лишь скупыми, но четкими жестами, дабы, не дай бог, не привлечь внимания зазевавшейся обслуги, действовала эта моментально сбившаяся в монолитный коллектив очередь. Как споро, без лишней суеты и строго соблюдая очередность, каждый наполнял имеющуюся под рукой тару. Только запоздалый вопль оператора за стеной да последовавшие за этим судорожные действия персонала положили конец этой необычайно внушительной демонстрации народной способности к самоорганизации и дисциплине в условиях внезапно подвернувшейся халявы.

Не знаю, какие идеологические и организационные выводы сделали бы руководящие товарищи из ЦК КПСС, если бы им довелось наблюдать эту картину собственными глазами. Глядишь, может быть, хоть немного призадумались, прежде чем рьяно втягивать страну в очередную антиалкогольную кампанию с сокращением продажи водки и вырубанием виноградников.

Но было то, что было. Кампании шли одна за другой, чтобы несколько позже при самом незамысловатом сравнении цифр и дат обнаружить свой действительно ошеломляющий эффект. Пожалуй, самое решительное постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР по борьбе с пьянством появилось в 1958 году. А уже в начале 1960-х годов статистика показала, что потребление алкоголя в стране возросло вдвое. Вот это как раз и был тот переломный момент, когда те, кто еще недавно приходил за пивом, побежали за водкой. Подлинные цифры потребления тогда держали за семью печатями.

Но и без статистики было видно, что понимание государственной важности «пьяных денег» стало стремительно овладевать сознанием трудящихся масс. В результате не только у завсегдатаев пивнушек, но и у самых последних алкашей, распивающих что придется и где придется, появилась своя особая «советская гордость». Ну как же: это там, в доисторических кабаках да «обжираловках», посетители просто так, от классовой темноты и бесправия наносили удары по собственной печени. Советский человек в весьма схожих первобытных пиво-водочных условиях спивался гордо, с чувством добросовестно выполненного гражданского долга: ведь этим он, оказывается, не афишируя своего патриотизма, самоотверженно крепил бюджет и индустриально-оборонную мощь страны.