Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

За окном ситуация, не благостная для литературоцентризма: постмодернизм хоронит реализм, а сам реализм в номенклатурном исполнении, победив в схватке с реальностью, возглавил жюри конкурса «Разве это жизнь?!».

Во-вторых , само понятие продиктовано ценностями и нормами педагогико-воспитательной социальной практики, то есть идея литературоцентризма исходит из известных, заданных норм, квалификации текстов, как выразителей некоего идеала и предпочтительного – нормативного – отношения к ним, как источников этого идеала. В этом смысле, частный читательский опыт становится излишним. Знаком упорядочения соотношения «жизнь – книга» делается феномен рецепции тем или иным писателем творчества своих предшественников (хрестоматийно-школьная идея: «Имярек развивает традиции, заложенные в творчестве имярек»). В этом качестве и в данной привычной интерпретации литературоцентризм синонимичен постмодернистской цитатности. Если это так, то при подобном соотнесении миф литературоцентризма неминуемо растворится в иных культурных процессах, вызванных глобализацией.

В-третьих . К вопросу о генезисе понятия литературоцентризм. Не следует преувеличивать роль письменного слова в России, к началу XX столетия состоящей в подавляющем большинстве из неграмотных, а к началу XXI века более ориентированных на получение информации из источников, альтернативных книге. Сложно говорить о центристской роли литературы, когда средства массовой коммуникации тотально определяют существо и направленность мысли. Иными словами, современный потребитель культуры практически лишен права выбора. В системе рекламных предпочтений (следует отметить: чрезвычайно действенных по степени влияния на потребителя) торжествует визуальное искусство, а чтение перемещается на маргиналии интересов.

В-четвертых . Следует начать, казалось бы, издалека, об относительности любого знания, а тем более не настаивать на том, что литература или наука являются основными источниками сведений человека о самом себе и мире. Спор «физиков» и «лириков», по версии В. Пелевина, разрешился усталым шумом: «Люди вообще не знают, что такое ум, они вместо этого изучают то мозг, то психику, то любовные письма Фрейда к Эйнштейну. А ученые всерьез думают, что ум возникает оттого, что в мозгу происходят химические и электрические процессы…» Разовьем мысль: а русский читатель наивно размышляет о литературоцентризме как о последнем оплоте отечественного мышления, настаивает на собственной инаковости, отличности от других народов. А если задаться вопросом: вокруг чего формируется западная культура? Что является ее базой – философия, церковь, литература, политика, общественный идеал, человек? Однозначно ответить невозможно. А в случае с Россией «источниковость» и доминирование литературоцентризма, кажется, практически не имеют альтернативы.

Литературоцентризм – узаконенный проводник ценностей. Герой В. Пелевина задается вопросом, если так считать, то выходит примерно следующее: «Это все равно что считать телевизор причиной идущего по нему фильма. Или причиной существования человека».

В-пятых . Популярность литературоцентризма зиждется на системе мифологических построений: «Пушкин – наше все»; «Все мы вышли из гоголевской „Шинели“»; «Что делать и кто виноват»; «Толстой – зеркало русской революции», «Книга – источник знаний», «Поэт в России – больше, чем поэт» и т. д. Как любой миф, литературоцентризм проистекает из надобности обобщить явления, находящиеся за пределами нашего понимания, придать этим явлениям внятный и менее устрашающий вид, в конце концов, приручить их.

Если бы камень мог быть мыслящим тростником

Миф литературоцентризма рожден потребностью найти ясную причинность или объяснение, удовлетворяющее нашим представлениям о мире и самих себе. Подобный миф удобен, но и чрезвычайно опасен, хотя бы тем, что он заслоняет частную инициативу прецедентным событием (причем фиктивным), любую социальную импровизацию трактует в контексте уже существующего архетипа. И тут возникает даже не обида, что твой личный опыт уже опередили и предопределили. Проблема заключается в возможностях человека прочитывать этот самый архетип, который не желает разъяснять то, что в себе несет, или, напротив, оказывается весьма убогим: миф предсказал, наметил параметры, реализовался в реальности, но оказался лишь словом, разряженным по смыслу, «пустой» ценностной формой.

Когда миф настаивает на приоритете литературы, и когда литература остается титульным поводырем жизни, а не инструкцией по пользованию этой жизнью, тогда перед человеком открываются две перспективы: импровизируя, бродить, или сохранить безраздельную верность букве высокой культуры. Выбор второй модели в итоге приводит к ироничной мысли Б. Спинозы: «Если бы брошенный человеческой рукою камень мог думать, то он, наверное, вообразил бы себе, что он летит, потому что хочет лететь». Человек прекращает быть паскалевским «мыслящим тростником», он превращается в размышляющий на лету камень, летящий по траектории, заданной литературоцентризмом.

Исходя из данной ситуации, несложно убедиться в том, что классическая литература не подготовила Россию конца XX – начала XXI веков к случившимся социальным метаморфозам. Культурой так и не был реабилитирован предприниматель, за редким исключением представители церкви настойчиво изображались в сатирическом плане и т. д. Хотя современная жизненная реальность активно практикует совершенно иные приоритеты и общественные мифы.

Теперь относительно уже звучавшего тезиса: «Любой современный вид визуального искусства несет отпечаток книги». Он лишь отчасти справедлив: чтобы книга стала фильмом, она адаптируется до сценария, обретает необходимую мобильность и динамизм, то есть порывает с философией книги как с процедурой неторопливого обозрения мира. Симптоматичное явление современности – практика издания сценариев, которые дискредитируют книгу как культурную институцию, но в то же время заявляют о популяризации нового жанра, имеющего к книге самое косвенное отношение, так как первичен визуальный материал.

Критическое морализаторство литературы базируется на мотивах отрицания, преодоления неверно понятой обществом и человеком идеи справедливости. Благородная задача отвержения порока осуществляется писателями через апелляцию к безусловным моральным императивам, либо частным идеям, претендующим на абсолютность. Произвольно интерпретированное художественной литературой Евангелие диктует героям образцы поведения и мысли. Писатели объявляют себя кураторами реальности, направляющими общество и человека в сторону по-своему интерпретированных моральных данностей. Дерзкие идеи назначаются авторами и апологетически настроенной критикой на роль главенствующих. Пафос магической морализаторской фразеологии литературы ориентирован на осуждение и проповедь, на генерирование в сознании общества мобилизационных моральных идей: произнесенное в тексте обязано быть срочно претворенным в жизнь.