Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

На первый взгляд, в подобной ситуации нет ничего предосудительного, но при внимательном рассмотрении явления обнаруживаются социо-философские рецидивы писательской настойчивости и читательской доверчивости. В сознании самих писателей, критиков и пока еще скромной читательской прослойки формируется убежденность, что писатель отмечен неким верным знанием мировых проблем и владеет ответами на все вопросы бытия. Параллельно процессу обожествления писателя и книги начинает бытовать мнение, что читатель выбирает из книги самое ценное, жизнеполезное, формируется мысль, что ему, читателю, достает душевной квалификации отсеять зло, предпочесть добро, не поддаться искушению повторить трагический опыт литературного героя. Книга начинает восприниматься новой притчей, ценное отличие которой от Библии заключается в актуальности обсуждаемых проблем и социальной узнаваемости персонажей. В результате данного, основанного на иллюзии, подхода книга превращается в новую редакцию Библии.

Кто мой Конфуций?

Уже в ХХ веке, особенно после революции, с распространением грамотности и писательского слова человек из народа узнал, как нужно вести себя по отношению к Богу и церкви, убедился в том, что микромир литературы, настаивающий на тождестве макромиру реальности, делает самые радикальные сомнения естественным состоянием человека. Массированно грамотное общество узнало, что литература на протяжении всего XIX века предлагала не слепо веровать, следуя предписаниям Библии и Отцов Церкви, но побуждала задаваться революционно страшными вопросами, искать и находить чудовищные ответы и т. д.

Идеи классиков удачно вписались в пафос атеистической пропаганды. Обывателя ХХ века, впервые столкнувшегося с русской классикой за школьной партой, ни на минуту не покидала уверенность, что проблемы, затронутые в книжках русских писателей, активно обсуждались всем русским обществом и были равно интересны ходокам Некрасова и бродящим в поисках истины аристократам Толстого. Демократический читатель ХХ века был убежден, что русские писатели прошлого столетия воспринимались широкими массами в качестве измерительного прибора для отделения зерен от плевел. Это заблуждение активно поддерживалось официальными историками культуры и концепцией литературоцентризма, которая возвела книгу в статус Бога.

Картина в результате подобных аберраций создалась грандиозная и прозрачно очевидная. Герои русских писателей и сами писателя снискали лавры страстотерпцев, готовых к катастрофическому поиску абсолютных начал мира. Их безумству дисциплинированный читатель ХХ века не уставал петь осанну в школьных классах и студенческих аудиториях.

В одном из фильмов о Чарли Чане герой к месту и не к месту цитирует китайских философов. На вопрос сына, не слова ли Конфуция он привел, отец отвечает: «Я – твой Конфуций». Так случилось и со школьной и с вузовской программами по русской литературе. Слово «классика» из морально-философского аккомпанемента действительности постепенно превратилось в саму действительность.

Многажды перепроверенный, отсортированный и идеологически апробированный набор приемов и техник протеста, столь полюбившихся русской классической литературе, перешел по наследству литературе соцреализма. Советская литература упорядочила параметры бунта. Главным инструментом новой культуры стало переименование. Традиционные идеи подверглись метаморфозам: соборность легко стала народностью, религия – партийностью, вера в Бога – литературоцентризмом. Идея литературо-центризма и первостатейной значимости книги сама стала Богом.

Проницательный, то есть более квалифицированный, читатель хоть и понимал, что в подобной ситуации означающие и означаемые устроили пляску святого Витта (что ни народность – то крепостное право, что ни партийность – то строгий надзор, что ни литературоцентризм – то пошлые истины про образцово-показательный психологизм писателя имярек), но вынужденно соблюдал правила социально-культурного общежития и идеологического мировоззрения.

Оценочные подходы к подобной ситуации неприемлемы, так как ТВ-реальность на самом деле есть не что иное, как переформатированная вариация литературоцентричной модели, практикуемой в России, а потом в Советском Союзе на протяжении последних полутора веков. Базовая литературоцентричная модель предлагала читателю действительность, в которой не следовало сомневаться. Классическая культура позиционировалась в качестве догматической картины идеального бытия и реального обетования. На откуп читателю отдавалась его пошлая повседневность, но система моральных ориентиров и духовных оценок всегда возвышалась в качестве критерия истинности над любыми обывательскими попытками создать свой мир и успешно обживать его, не вступая в конфликт с высокими доминантами.

ТВ не разрушило миф литературоцентризма как главной ценности, оно просто адаптировало его к массмедийному способу воздействия на зрителя, а затем пошло дальше. Коммуникационные преимущества зрителя XXI века над читателем XIX – ХХ столетий очевидны. С помощью голосования можно сравнительно легко откорректировать отношения между Онегиным и Татьяной, внести необходимую редактуру в философские концепции Толстого и т. д.

Массмедиа наследовали литературоцентричную модель, адаптировали ее под изменившуюся философско-эстетическую и идеологическую конъюнктуру. Если русская классическая литература воспринималась проводником определенных этико-эстетических ценностей, то в основу массмедиа заложен идеологический и политический заказ.

Мифы и кунштюки

Мы привыкли к мысли, что российская культура издавна является литературоцентричной. Но сомнительность идеи очевидна. Чтобы быть литературоцентричной страной, необходимо иметь убедительную массу грамотных потребителей, способных оценить художественный гений плеяды русских гениев от Пушкина до Чехова. К началу ХХ века всего лишь 5–7 % россиян были грамотными.

Второй аспект проблемы, наверное, более важен. Если подвергнуть литературоцентризм небольшой метаморфозе, получается логоцентризм, иными словами, идея, напрямую связанная с априорным Логосом – Богом. Адепты литературы, отстаивая литературоцентризм в его логоцентрическом качестве, заявляли первенство словесного творчества над религией. Акция не то чтобы атеистическая, но более походящая на язычество: наградить литературу всеми параметрами и функциями веры означает создание нового фетиша. Книга начинает активно предъявлять права собственности на трансцендентные категории – Бог, природа, человек. Приватизационная акция происходит настолько успешно, что книга воспринимается едва ли не главенствующей величиной, по которой должно сверять часы человечество. При этом забывается, точнее, намеренно игнорируется, что, приватизируя трансцендентные категории, книга десакрализует их, подвергая обмирщению или критике Бога, природу, человека. Книга не страхует моральные ценности, она при необходимости конвертирует их в профанные данности, а при надобности выносит профанический материал на вершину морального рейтинга.