Георгий Миронов - Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв.

Вот и выходит, что удивительные, придуманные картины Борисова-Мусатова с юных лет его – это и отражение артефактов XVIII века, но и – устремлений, тоски по гармонии, вкусов и предпочтений значительной части русского просвещенного (не обязательно только дворянского) общества.

Обращение к мотивам прошлого в творчестве мастера кажется вполне закономерно. «Горбунчик» – ласковое прозвище. Но всё равно – обидно.

А хочется, – гармонии и красоты, с которыми так не сочетаются и немощное тело, и социальные язвы и несовершенство человеческого общества, порождаемые шумным и стремительным XIX веком (во всяком случае, рубежом XIX–XX вв.) Так рождаются фантазии, в которых всё спокойно, красиво, гармонично и поэтично.

Удивительный эпизод из малоизвестной сегодня книги – автобиографического романа Александра Федорова «Моя весна». В книге привлекает внимание образ увлечённого живописью соученика автора по Реальному училищу:

«Передо мой рисовался старинный дом с колоннами, дорожка, окаймляющая клумбы, и на высоком цоколе старинная ваза.

– Как хороню! – Нате вам его на память, – сказал мне Мусатов.

Фёдоров отплатил за подарок такой характеристикой бывшего своего соученика, – уже в воспоминаниях, – «У Мусатова душа была синяя и прозрачная, как весеннее небо».

Детство прошло в старинной шахматовской дворянской усадьбе в Саратове, отрочество – летом в деревеньке Хмелевка, также принадлежавшей этой семье покровителей Мусатовых. На всю жизнь запомнилось.

Летом на траве для просушки раскладывались старинные чепцы с оборками и бантами, бабушкины платья, шитые золотом камзолы, головные уборы, кивера…

В конторе, где мальчик бывал с отцом, висели на стенах потемневшие портреты конца XVIII века в тусклых позолоченных рамах. Позднее из проданной Хмелевки эти портреты вывезут в другую усадьбу – Губаревку, где их не раз ещё увидит молодой художник.

Живопись таланта требует. Но на одном желании воссоздать некий прекрасный облик уходящей России мастером не станешь. Нужна школа.

И вновь, словно Господь поцеловал очередной раз в лобик талантливого мальчика, не за грехи, по случайности лишённого многих радостей жизни.

В реальном училище появился новый преподаватель – выпускник педагогических курсов Императорской Академии художеств Василий Васильевич Коновалов.

Истинно талантливый человек щедр, к чужому таланту не ревнует.

Виктор Мусатов вскоре становится любимейшим учеником Коновалова.

А судьба готовила ещё один подарок.

29 июня 1885 г. в Саратове был открыт первый в России общедоступный художественный музей. Его поддерживают Поленов и Репин, Антокольский и Тургенев. Проект здания был лично одобрен Александром III, пославшим музею богатые дары.

На подготовленную почву упали упали и зёрна, брошенные Тургеневым: «существование музея немыслимо без открытия при нём школы».

В пятнадцать лет будущий гений русской живописи Виктор Борисов-Мусатов впервые поднимется по чугунного литья лестнице художественного музея.

Пройдут годы. Борисов-Мусатов не станет похож на Брюллова, Репина, Поленова… Но как важно, что он увидел их картины ещё в юности…

Он не будет подражать Буше, Ватто, Мурильо или Тенирсу. Но чтобы стать самобытным мастером, он должен был с юных лет впитывать открытия мастеров предшествующих эпох.

Возможно, более других его привлекали французы, ещё мало тогда известные в России, – мастера так называемой «Барбизонской школы», – Коро, Тройон, Добиньи. Несколько минут ходьбы от дома и – чудо, иная живопись, иное настроение.

Настроение – гармонии, умиротворения, покоя, – вот, пожалуй, что более всего привлекало в «барбизонцах» юного саратовского живописца.

Столь чарующий в зрелом Борисове-Мусатове мотив «отражения» – не «барбизонцами» ли он был когда-то навеян?

Даже самому своеобычному и оригинальному живописцу нужна школа.

Закономерным был приезд в Москву, поступление в Училище живописи, ваяния и зодчества, знакомство с коллекцией П. Третьякова.

Первое признание: его этюд (плотина, мельница, тёмная запруда, – в «барбизонском» стиле) – куплен на ученической выставке за 20 рублей.

Хватило ума не возгордиться: у воспитателя многих гениев русской живописи Павла Чистякова ему ещё учиться и учиться, в том числе и гармонии в искусстве: «мужественной – рисунка, и нежной – живописи – основ». Пока живопись получается лучше. Тонкого, ранимого, впечатлительного юношу переполняет нежность к окружающему его миру.

Нужно иметь очень сильную душу, чтобы испытывать нежность к окружающим, несмотря на дикие боли в спине. Очередная операция на позвоночнике не принесла избавленья от болезни, но чуть не раздавила неимоверными муками.

Но ведь на большинстве его картин – близкие, родные, любимые люди, – к кому и испытывать нежность, как не к ним? В заготовке к одной из первых его жанровых, «серьёзных» картин легко узнаётся сестра Лена, – мечтательная девушка с распущенными волосами у распахнутого окна.

На выставке в Училище – пять мусатовских этюдов. Один из них удостоился персональной похвалы нового учителя Мусатова – Василия Поленова. «Вот вам, кстати, и кусок живой природы. Почему – живой? Потому, что осмыслен живописно. Это уже живописная правда!»

На XVII ученической выставке – восемь работ Мусатова! Отбор строгий. Выставку почтил своим присутствием московский генерал – губернатор Великий Князь Сергей Александрович. Его супруга, Её высочество Елизавета Фёдоровна, сестра будущей императрицы, – из всех выставленных работ предпочла приобрести «Майские цветы» Мусатова.

А тут ещё отклики в прессе, – его сравнивают с французскими импрессионистами. Но, слава Богу, не обвиняют в подражании. Просто ставят в один ряд. Для того, кто в те годы искал свой путь в живописи, – все пути вели в Париж. Может быть, стремились туда уже не только для того, чтобы учиться у других. Но и себя показать. Себя, и свой, найденный уже, кажется, живописный почерк. Свой взгляд на искусство. И на – Россию. И то, и другое в Париже многих заинтересовало.

Впрочем, конечно же, и учиться. Не только в мастерской Кормона. Париж – это прежде всего – Лувр, Люксембург, Монмартр. Благодаря уникальной коллекции Лувра, Мусатов заново открывает для себя мастеров итальянского Возрождения, и, прежде всего – могучую, взрывную и в то же время удивительно гармоничную живопись Тинторетто и Веронезе, уравновешенную лирику Леонардо да Винчи и изысканную таинственность Боттичелли. А ему – то начинало казаться, что он уже кое-что понимает в искусстве! Париж доказал – путь постижения тайн живописи впереди долог.

Отдельное открытие – коллекция импрессионистов в Люксембургском музее. Из более поздних, я был уверен, его должны были если не поразить, то привлечь внимание – Пюви де Шаванн и Морис Дени. Мусатов не цитировал тягу «набидов» к гобеленности, иллюзорности. С удовлетворением я встретил такое наблюдение у одного из крупнейших специалистов по искусству рубежа XIX–XX веков Д. Сарабьянова. Однако ж сам Мусатов такую близость если и не отрицал, то и не подчёркивал.