Иван Полуянов - Деревенские святцы

Завечерело. Луч заката скользнул вверх по мутовкам елей, приласкал березы, отчего они порозовели, смущаясь, и нехотя меркнет. Повиты мглой мох, колодник, хвоя, а березам — белеть и белеть. Как будто двери приоткрылись в потайную глубь леса, а через нее — в быль осени, к красным рябинам, к синему снегу в бороздах полей.

Быть снегу, скоро быть голым рощам и росстанному говору птичьих караванов из-под хмурых туч!

Путь с полуденного зноя, с жужжанья шмелей и ласточьего щебета к стуже, голодному вою волков в заполье и синице-попрошайке под окошком — правит осень долог путь. Сквозь темнеющие ночи, грязь бездорожья, шорох льдин на реках и холод, холод…

Полноте тужить: осенью «сиверко, да сытно»!

«Корми — как земля кормит; учи — как земля учит; люби — как земля любит» — вспоминается древнее, вечное.

Учились у земли и поклонялись ей. Столетиями учились, чтобы узнавать по августовским тиховеям о грядущей круговерти вьюг и скрипе снега под санным полозом; по январским облакам гадать о волнах хлебов, колыханье грузных колосьев, горячем стрекоте кузнечиков с межи.

Присущее устным календарям сопряжение прошлого с настоящим, дня сегодняшнего с завтрашним, конечно, характерно и для осенних примет. По деревьям высчитывай, загадывай:

«Много желудей на дубах — к теплой зиме, плодородному лету».

«Ива рано покрылась инеем — будет протяжная весна».

Поведение насекомых, птиц, дикого зверя прими во внимание:

«Много тенетника — осень суха и долга».

«Комары поздней осенью — мягкая зима».

«У пчел плотно залеплен леток ульев — на зимние стужи».

«Грачи улетают рано — скоро снег, высоко летят — на зиму сурову, многоснежну».

«Мыши вьют гнезда во льну — быть большим снегам».

«Волки рано сбились в стаи — зима морозна».

И грязь, и ранние снегопады заключают в себе прогнозы:

«Первый снег — сорок дён до зимы».

«Увей — хлебу злодей (то есть на местах, оказавшихся под заносами-сугробами, озими хуже сохранятся)».

«Если осенью грязь и мокрота велики, лошадиное копыто заливается водою, то выпавший снег сразу упрочивает зимний путь».

Сентябрь — «ревун», по погоде слезлив и ветрен; «хмурень» — за протяжные ненастья. Дождик отныне «мелко сеется, да долго тянется». «Считай осень по шапкам, по лаптям» — не обут, не одет выскочи-ка с подворья.

Воздержимся все-таки на осень наговаривать. Так, как она — с размахом, поражающей воображение пышностью, — не справляет новоселье ни одно время года. Сколько бы ни было золота в земных недрах, разве достанет его убрать, изукрасить хотя бы вон тот строй берез, что загляделся в пруд с пригорка? Где столько взять алмазов на ожерелья, какие сверкают, переливаются в паучьих тенетах?

Богата красками осень молодая. Вполне их оценить можно, побывав, к примеру, в вязовом урочище Темный Мыс вблизи Вологды.

Громадные стволы, узловатые сучья, кипящая на ветру листва. Невольно закрадывается мысль: неужели здешняя скудная почва способна пестовать столь величавых гигантов? Рядом они, крона к кроне, но один вяз желтый, второй бурый, меж ними пурпурный. Есть лиловые, красные, есть коричневые, есть черные. Пестроцветьем листва вязов горит, полыхает за все леса осенью.

Не знаю, правомочно ли, но я, пожалуй, сравнил бы осенние вязы с апрельскими напевами скворцов. Вестник весны, скворушка — заядлый пересмешник: в его песне и визг тележной немазаной оси, и перекличка куликов, и колена зарянок, горихвосток, свисты дроздов — свалены в кучу звуки весны деревенской. А слушаешь — не наслушаешься. Знаешь, они сбудутся: кулики на песчаной отмели, дрозд в елках и телега на проселке. Сбудутся и все цвета листопада, какими их показывают вязы, если только уже не сбылись…

Солнце, сушь.

Погонит ветер пыль по дороге, посыплет с берез золото, с осин ярую медь. Похоже, рощи, перелески откупаются, рады последний грош ребром поставить за погожее тепло.

Недели солнца, небесной голубизны.

Да, засентябрило вдруг. Мотаются деревья, словно веники метут небеса. Метут, туч серых не выметут. Затмился белый свет, припустил дождь-косохлёст со снегом пополам.

Новосел осени, чего вы хотите — внук июля, но леденю — ноябрю дедушка!

Попробуем и мы вкратце затронуть связь поколений, почитание родства, как оно преломлялось бытом деревень, составляя важный пласт народной нравственности. Уравновешивать, сочетать запросы детства и юности, зрелых лет и старости было тем более необходимо, что семейная кровля объединяла людей разных возрастов. Родовые гнезда, те, что сохранились в заповедниках деревянного зодчества, удивляют громадностью, и все были заселены плотно.

«Свой своему поневоле брат» — родство не ограничивали стены изб. Сваты, сватьи, крестные, божатки, шуровья, девери, золовки, свояки и свояченицы, двоюродники, троюродники… Вестимо, «русский без родства не живет»! Связи по родству и свойству пронизывали встарь деревни и волости.

Семья, прежде всего семья. Уклад ее крепился повиновением главе, «большаку», патриарху рода. Без благословения стариков взрослые, сами люди семейные, не смели отделиться. По кончине отца хозяйство передавалось первому сыну. В том случае, если власть не примет вдова, «большуха»: ей тогда не прекословь. «Старших и в Орде чтут».

Дети — сердце любого дома.

Бездетность приравнивалась к каре от небес: «У кого нет детей, тот в грехе живет».

Высокая рождаемость обусловливала высокий прирост населения. В 1892 году Вологодчина насчитывала свыше 1 миллиона 300 тысяч человек, спустя двадцать лет — на 400 тысяч человек больше.

«Дочерьми люди красуются, сыновьями в почете живут», — из крылатой молвы того времени. «Сын да дочь — день да ночь, и сутки полны».

Посмотрите на детскую мебель, игрушки, перенесенные из северных изб в музеи. Куклы, глиняные свистульки, деревянные кони. Стульчики: сиделки, стоялки, ходилки. Крошечные саночки и повозочки на колесах… Сколько в них любви, нежности! Позавидуешь, право, мы возрастали уже в гораздо большей суровости. Мы, кто последние помним многодетные деревни.

С младых ногтей в детях утверждали человеческое достоинство. У нас возбранялось наказывать ребенка на глазах его сверстников за шалости, проказы, извинительные, впрочем, в детском возрасте.

Дитя в люльке, пели над ним колыбельную:

«Сынок-сосунок, через год — стригун, через два — бегун, через три — игрун, а затем в хомут».