Марк Липовецкий - Паралогии

Иначе говоря, постмодернистская атака на логоцентризм, особенно в искусстве, не может быть сведена к анархическому или нигилистическому бунту против любых попыток символического упорядочивания: на практике постмодернизм перестраивает бинарные и иерархические порядки традиционной культуры в более сложные, но и менее устойчивые формы символической организации, порождая динамические, неиерархические, небинарные, неустойчивые, гибридные, открыто противоречивые и авторефлективные «порядки», строящиеся на игре означающих и объединенные отказом от «трансцендентальных означаемых» как неизбежного источника репрессии.

Западный постмодернизм и в особенности постструктурализм достаточно рационально исследуют бессознательное в тексте и, шире, в культуре (ведь репрессированные части оппозиций, «вытаскиваемые» на свет деконструкцией, до начала этой работы образуют своего рода бессознательное культуры). Деконструкция, однако, не может быть понята только как рационалистическая критика рационализма (этим уже занимался Фрейд), а скорее представляет собой вторжение бессознательного в сферу познавательных практик. Именно этим вторжением обусловлена особая эстетическая составляющая постструктуралистских текстов и их сложная — постмодернистская — поэтика [118] Н. Автономова отмечает «демонстративную нестандартность стиля [Деррида], напряженно стремящегося выговорить языком нечто отрицающее язык» ( Автономова Н. С. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамматологии. Пер. и вступ. статья Н. Автономовой. М.: Ad Marginem, 2000. С. 14). Н. Маньковская так характеризует стиль философствования Деррида: «…тонкий, изощренный анализ словесной вязи, кружева слов в разнообразных контекстах, выявляющие спонтанные смещения смысла, ведущие к рассеиванию оригинального текста. Текст теряет начало и конец и превращается в дерево, лишенное ствола и корней, состоящее из одних ветвей» ( Маньковская Н. Указ. соч. С. 23). .

Естественным образом критика логоцентризма реализуется у Деррида и других постструктуралистов через деконструкцию авторитетных для западной философской традиции текстов Платона, Аристотеля, Ж.-Ж. Руссо, Г. В. Ф. Гегеля, К. Маркса, З. Фрейда, Л. Витгенштейна, а с другой стороны — подкрепляется весьма сочувственным прочтением литературных текстов С. Малларме, Дж. Джойса, Ф. Кафки, М. Бланшо, П. Целана и других, по преимуществу модернистских, авторов; входит в этот ряд и Ницше, который понимается Деррида как один из основателей модернистского письма. К ним Деррида обращается, чтобы показать, как эти авторы и их тексты сопротивляются рационализирующим категориям и как эти традиционные для европейской культуры категории деконструируются (вольно или невольно) модернистскими дискурсами [119] В предисловии к собранию трудов Деррида о художественной литературе, включающему его статьи о Руссо, Малларме, Кафке, Джойсе, Бланшо и других авторах, Дерек Этридж подчеркивает, что Деррида неизменно атакует представление о литературе как о «зеркале» и порождении философских оппозиций современной ей культуры. С другой стороны, особый интерес Деррида вызывают те литературные тексты, которые «сопротивляются философским концепциям такого рода — не путем разрушения мимезиса, референтности, формы, содержания, жанра, источника, интенции и т. п., а посредством театрализации (staging), зависания (suspending) и вообще испытания этих категорий, раскрывающего несовпадение с приписываемой им ролью самодостаточности и контроля» ( Attridge Derek. Introduction: Derrida and the Questioning of Literature // Derrida Jacques. Acts of Literature / Ed. by Derek Attridge. L.: Routledge, 1992. P. 4). Во многом литературный текст для Деррида — это уже-существующая деконструкция философской (рационалистической) традиции. .

Вместе с тем, как доказывал Дж. Хиллис Миллер, «деконструкция — это не разборка текста, а демонстрация того, как текст уже разобрал сам себя» [120] Miller J. H. Steven’s Rock and Criticism as Cure // Miller J. H. Theory Now and Then. Durham: Duke University Press, 1991. P. 126. . Иначе говоря, процесс подрыва логоцентрической парадигмы происходит — с разной степенью интенсивности — в любом художественном тексте, именно в силу иррациональной природы художественного языка. Специфика же модернизма и постмодернизма, по-видимому, состоит в том, что по мере перехода первой эстетической системы во вторую процессы деконструкции приобретают все более осознанный характер. В таком случае грань, разделяющая модернизм и постмодернизм, определяется степенью осознанности, а отсюда — и масштабами деконструкции, движущейся от дискурсов («многоголосие») к конструируемой ими реальности («многомирие»).

Благодаря деконструкции и западный, и русский постмодернизм создают среднюю динамическую зону между полюсами бинарных оппозиций культуры — зону свободной игры или зону «неразрешимостей». Однако в западной и в русской культурах аналогичные процессы исходят из противоположных оснований и идут «встречными курсами». В своем предисловии к русскому переводу «О грамматологии» Н. С. Автономова не случайно предостерегает от автоматического переноса методов деконструкции на русскую почву: «наш социальный опыт относится скорее к „прото-модерну“, по крайней мере, для нас важнее было бы обсуждать проблемы догоняющей модернизации…» [121] Автономова Н. С. Указ. соч. С. 85. . И хотя мне трудно согласиться с предваряющим приведенную цитату утверждением о том, что «слова, рожденные концептуальным опытом эпохи „постмодерна“, — это не наши слова» [122] Там же. , мне понятна и близка та интерпретация деконструкции, которая стоит за этим запретительным жестом. Деконструкция, хоть и претендует на анализ всей «западной традиции», сосредоточена прежде всего на философских основаниях модерности и выявляет внутренние противоречия, заложенные в семиотике ее метанарративов — прежде всего Разума и Прогресса. Строго говоря, и та метафизика, подрывом которой занимаются Деррида и его последователи, — это не традиционная религиозная метафизика, а метафизика, изнутри организующая секулярные, оформленные Просвещением, хотя и восходящие к Платону и Аристотелю, дискурсы модерности.

«Сопротивление рациональности было столь же важным знаком модерности, как и сама рациональность», — отмечает З. Бауман и добавляет: «Есть, правда, одно существенное отличие, придающее убедительность заявлениям о „конце модерности“ и наступлении постмодерности: если в течение всей истории модерности „беспорядочность“, амбивалентность, спонтанность и неопределенность, присутствующие в социальной и индивидуальной жизни, воспринимались как временные раздражители, которые в конечном счете будут преодолены рационалистическими тенденциями, то сегодня эти факторы понимаются как неизбежные и нестираемые — и не обязательно как раздражители» [123] Bauman Zygmunt. Modernity // The Bauman Reader / Ed. by Peter Beilharz. Oxford: Blackwell, 2001. P. 169, 171. . Деконструкция как раз и знаменует этот радикальный поворот, вписывающийся, впрочем, в историю модерной самокритики и, как видно, в сегодняшней перспективе (процитированный текст Баумана относится к 1993 году) отнюдь не свидетельствующий о «конце модерности».