Исайя Берлин - Философия свободы. Европа

вечной философии ( лат ).

новую науку, новое знание ( ит. ).

великого века ( фр. ). Имеется в виду эпоха Людовика XIV.

Вольтеровская концепция просвещения, одинакового везде, где оно есть, ведет к неизбежному выводу, что Байрону понравилось бы сидеть за одним столом с Конфуцием, Софокл хорошо бы себя чувствовал во Флоренции XIV в., а Сенека — в салоне мадам дю Деффаи или при дворе Фридриха Великого.

входить, войти ( лат. ).

«осужденные на смерть приветствуют тебя» ( лат. ).

Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954–1966. Т. 6. С. 34.

Kant . Gesammelten Schriften. Berlin, 1900. Vol. 8. P. 23, line 22.

Толстой Л. Н. Севастополь в мае. Гл. 16.

«желающего ведут, а нежелающего тащат» (лат.).

тем самым ( лат. ).

лихой волокита, ухажер ( фр. ). — Зд. имеется ввиду эпоха Генриха TV ( прим. пер. ).

по самой гипотезе ( лат. )

не наука, а искусство ( нем. ).

Этот род знания или практической гениальности, в которых одинаково нуждаются и государственные деятели, и историки, если хотят понять общество своего или какого-либо иного времени, прошлого и, возможно, будущего, не тот, который имеет в виду Гилберт Райл в своем знаменитом различении между «знать что» и «знать как». Если мы знаем, как делать что-то — обладаем умением или навыком, — это не значит, что мы способны объяснить, почему поступаем так. Человек, знающий, как ездить на велосипеде, не всегда умеет объяснить, что он делает и почему у него это получается. А вот государственный деятель, перед лицом критической ситуации вынужденный выбирать между различными курсами, или историк, отвергающий некоторое объяснение событий прошлого как фантастическое или поверхностное, потому что события не могли произойти таким образом, или потому, что это объяснение не раскрывает взаимосвязи действительно важных факторов, в сущности, судит ситуацию, оценивает ее так, чтобы, отвечая возражающим, обосновать, почему он отвергает все прочие варианты; тем не менее, он не может подтвердить истинность своих слов ссылками на теории или системы знаний, а если подтвердит, то в незначительной степени и уж никак не в том смысле, в каком это требуется в естественных и гуманитарных науках. И все же, к примеру, у гуманитарных наук есть сильное сходство с тем родом понимания, о котором я говорю. Скажем, восстановление поврежденного текста, кажется мне не таким уж отличным от анализа или диагностики социальной ситуации. Здесь тоже, без сомнения, невозможно обойтись без метода, без научной системы: знаки в рукописях сравниваются с другими знаками, структуры предложений — с другими структурами; память может уступить место индукции, а догадки — гипотетико-дедуктивным тестам. И все же, когда Порсон с таким блеском восстановил текст Аристофана, его чувство стиля — знание, что Аристофан мог сказать, а чего сказать не мог — нельзя было бы заменить «искусственным мозгом», сколько бы общих утверждений о древнегреческой комедии мы бы в него ни заложили, и сколько бы ни добавили к ним рукописей, папирусов и критических изданий. Не обладай Порсон поразительными познаниями, он не смог бы решить стоявших перед ним задач; его способность находить решения зависела от способности соотнести огромное количество неясных деталей — и тогда предпринять решающий шаг или испытать решающий опыт, — распознать и сформулировать для самого себя схему, которая обеспечивала бы все или большую часть того, что ему нужно. Вот что имеют в виду, когда называют его догадки вдохновенными. В принципе, большую часть характеристик Аристофанова стиля, которые он полусознательно воспринял и использовал в процессе творческой реконструкции, можно было обнаружить, перечислить и назвать, а их связи систематически выявить. На практике же это, очевидно, невозможно, потому что факты слишком незначительны, их слишком много, слишком немногие искусны в подобной ловле жемчуга, и т. д. Нечто весьма похожее происходит при решении проблем истории и человеческих поступков. С одной стороны, нет никаких эмпирических причин, в силу которых этот процесс нельзя полностью описать и свести к науке; а труд гениальности, вдохновения, воображения (и при обобщении, и при скрупулезном составлении модели из мельчайших фрагментов) не может быть выполнен машиной. Однако для того, чтобы это стало возможным, мы должны были бы иметь совершенно другой опыт; его многогранную, «многоуровневую» структуру пришлось бы радикально изменить. Кроме того, рассматривая такие радикальные, едва ли вообразимые, изменения, скорее всего неправильно называть их эмпирическими. Они относятся к окончательным, самым общим свойствам обычного человеческого опыта, которые, исходя из опыта, накопленного до сих пор, мы не можем считать изменяемыми. Эти свойства, в отличие от эмпирических фактов, иногда называют категориями.

Т. С. Элиот сказал, что люди не могут вынести слишком много реальности. Но великие — историки или писатели- выдерживают большую дозу, чем другие.

Дух (здесь — Духу) ( нем. ).

обоснование, оправдание, причина (фр.).

Oeuvres de Condorcet/Ed. A. Condorcet O'Connor and M. F. Arago. Paris, 1847–1849. Vol. 1. P. 392.

«В том, что касается природы, даже самые нерегулярные и странные явления были объяснены, и было показано, что они четко подпадают под те или иные жесткие универсальные законы. Это случилось потому, что способные люди и, что важнее, люди усидчивые, люди, мысль которых никогда не сходит с пути, па который она раз ступила, что эти вот люди изучали явления природы с тем, чтобы обнаружить в них регулярность; и если бы события человеческой жизни подверглись такому же обращению, мы, несомненно, увидели бы те же самые результаты. ‹…›Любой, кто имеет хоть какое-то представление о том, что было сделано за последние два века, знает, что на долю каждого поколения приходится честь доказать, что то или иное явление, которое предыдущее поколение полагало необъяснимым, регулярно и предсказуемо, так что тенденция развития цивилизации, которую мы лицезреем, должна утвердить нас в вере, что порядок, метод и закон универсальны. И, раз это так, значит, мы не должны все факты или классы фактов, которые мы пока объяснить не можем, объявлять в принципе необъяснимыми, а, напротив, должны, принимая во внимание опыт прошлого, признавать вероятность того, что то, что мы сейчас считаем необъяснимым, в будущем будет объяснено. Это ожидание обнаружить регулярность в беспорядочном является столь общим в среде ученых, что для наиболее выдающихся из них оно становится предметом веры; и если мы не видим столь же часто этого ожидания у историков, то это, с одной стороны, происходит потому, что они обладают более скудными умственными способностями, чем естествоиспытатели, а с другой стороны, потому, что сложность тех социальных феноменов, которые они изучают, больше, чем у других ученых». «Невооруженным глазом видно, что наиболее знаменитые историки несравненно слабее своих коллег-физиков в умственном отношении. Еще ни один человек, интеллект которого мог бы сравниться с интеллектом Ньютона, Кеплера или других, не делал историю предметом своих изысканий». «(И все же) я нисколько не сомневаюсь, что не пройдет и века, как причинно-следственная цепь замкнется, и станет так же трудно отыскать историка, который отрицает регулярность человеческого поведения, как теперь нелегко отыскать философа, который бы отрицал регулярность материального мира» ( Buckle Henry Thomas . History of Civilization in England. London, 1857. Vol. 1. P. 6–7, 31).