Николай Морозов - Новый взгляд на историю Русского государства

Я еще в 1907 году показывал в первом издании своей книги «Откровение в грозе и буре» невозможность тут другого выбора между двумя белыми конями, кроме моего выбора, повторяя это в каждой новой статье или лекции по этому предмету, а мне вновь и вновь предлагают это же самое, с самого начала предусмотренное мною и опровергнутое, возражение, как сказку о белом бычке.

«Черным конем, — говорит далее мой оппонент, — мог быть не только Меркурий (как у меня), но и Сатурн».

— Постольку же, — отвечу я, — поскольку и негр мог быть китайцем. И если бы астрономы стали соглашаться на такие замены, то им ничего не осталось бы делать, как вывесить на дверях своих обсерваторий известное выражение Кузьмы Пруткова: «Если на клетке, в которой сидит лев, написано: собака, то не верь своим глазам».

«На обязанности Морозова, — говорит Н. М. Никольский, — раньше вычисления лежало доказать, что конь Черный — Меркурий, а не Сатурн».

Но по счастливой для меня (и несчастной для моего оппонента) случайности, на мне как раз и не лежало такой обязанности. И Меркурий, и Сатурн в Апокалипсисе указаны в одном и том же месте: близ промежутка между созвездием Весов и клешней Скорпиона под ними, так что принял пи бы я тут Меркурия за Сатурна или наоборот, вычисление времени дало бы мне тот же самый 395 год 30 сентября, какой и вычислил я по своему первому отожествлению.

Так рассыпаются и остальные, чисто астрономические, опровержения Н. М. Никольского. Чтобы не задерживать читателя, перехожу к филологической части.

Само собой понятно, что я никогда не претендовал и на кафедру восточной филологии. Латинский и греческий языки я знаю давно. С еврейским языком и, главным образом, с учением о корнях и значениях слов я ознакомился во время годичного заключения в крепости за стихи в 1912 году. Но у меня есть важное преимущество перед самыми глубокими филологами при чтении астрономических мест. Я ясно представляю описываемую в них карту неба, а они — нет. Я при переводе употребляю правильный астрономический термин, а они большею частью придумывают, не понимая, такое словечко, что разинешь рот от изумления. Во всех случаях, когда переписчик исказил астрономическое слово, я легко реставрирую его по ясному для меня существу всей фразы, а это очень важно при исследовании древних документов, изъеденных переписчиками, как червями.

Для иллюстрации этого приведу хоть такой бывший со мною случай.

Несколько лет тому назад ко мне пришел один знакомый с журналом «Научное Обозрение», издававшимся когда-то д-ром Филипповым, и с недоумением показал мне в нем такую фразу одного из наших профессоров ботаники: «При чисто логическом исследовании семи почек этого растения мне удалось выяснить его первоначальное развитие».

— Каким образом, — спросил он, — было можно исследовать почки растения исключительно одним логическим путем и зачем нужно было взять для этого именно семь почек?

Я на минуту тоже остолбенел, но затем расхохотался, так как когда-то занимался ботаникой.

— Это наглядный пример того, — ответил я, — что выходит, когда не знающий предмета человек приложит к нему свою руку. В ботанике существует термин семяпочка (т.е. семенная почка), а наборщик и корректор исправили это неизвестное им слово в семь почек; а гистологическое исследование ее превратили в чисто логическое, и вышла невообразимая чепуха.

Имел ли я право, не претендуя на кафедру ботаники, поправить так статью одного из наших ученейших ботаников?

Я думаю, что и Н. М. Никольский не выразит мне за это порицания. Но почему же нападает он на меня, когда такие же поправки по смыслу я делаю (и в этом случае уже по прямой своей специальности) в явно искаженных переписчиками астрономических фразах Библии, и называет это новым своевольным переводом? Ведь только что цитированная мною статья с семяпочками была лишь в первом воспроизведении рукописи автора, а первоначальные рукописи Библии переписывались одни с других последовательно сотни раз, прежде чем дошли до печатного станка, и потому можно себе представить, сколько различных семяпочек пустило в них свои ростки! Переводить Библию, не реставрируя ее темных фраз по смыслу, совсем нельзя.

Я не хочу переписывать здесь всех филологических опровержений Н. М. Никольского, чтобы не отпугнуть читателя дрене-еврейскими словами, и ограничусь только одним примером.

В русском переводе Библии есть книга «Паралипоменон». Почему ни славянские, ни русские переводчики не решились перевести на свой язык это греческое слово, хотя и перевели названия всех других книг вроде Бытия, Исхода, Чисеп, и т. д.?

Почему и в западно-европейских языках это греческое название заменили другим, греческим же, словом «Хроника», хотя это и странно? Ведь если бы греческий автор имел в виду такое название для своей книги, то и назвал бы ее сам хрониконом, а не паралипоменоном, имеющим совсем другой смысл. Старинные ортодоксальные теологи, а следуя им, и Н. М. Никольский, производят это слово от греческого паралейпо, т.е. презираю, пренебрегаю.

Но назвать презренными делами историю самого «народа бо-жия», составляющую содержание этой книги, конечно, очень странно, и потому понятно, что западные теологи подменили в ней одно греческое название другим греческим же, а восточные народы предпочли оставить его без перевода. Лингвисты с натяжкой толкуют, что название паралипоменон надо переводить не «презренные», а «забытые дела». Но в этом случае является другой вопрос: если эта книга была написана, когда вся история «народа божия» была уже забыта, то откуда же ее автор взял свои сведения? Для моей теории позднего происхождения библейских книг было бы чрезвычайно полезно уцепиться за такое название, но я не позволил себе это сделать, потому что не мог найти никаких указаний на то, что слово паралейпо значило не «презираю», а «забываю», для чего у греков есть специальное слово. Мне пришло в голову, что может быть паралипоменон происходит от паралос — приморский и ипомене — бдение (или от ипомнема — воспоминание, запись). Выходило: приморские бдения (или приморские записи), как будто эту книгу нашли в приморском городе. Кроме того, ведь, для летописи есть на еврейском языке специальное слово сфр-е-зкру-нут (seipher hasichreines) — памятная книга, так почему же и по-еврейски книга Паралипоменон называется не этим именем, а дбри-е-имим, что по первоначальной транскрипции без пунктуации можно перевести и «дневные слова» (jomim) и «приморские рассказы» (jamim)? Почему, кроме того, и из книги Есфирь (6.1) видно, что этим именем называлась лишь одна из летописей? Стараясь согласовать греческий и еврейский тексты и сверх того, видя, что по содержанию эта книга не более походит на летопись, чем и История Государства Российского Карамзина, я и остановился на нейтральном названии «Приморские рассказы».