Николай Морозов - Новый взгляд на историю Русского государства

Заметим, что Великая Ромея — это Византия, а иконоборство также называется как кумироборство, идолоборство, богобойство...

В начале главы Н. А. Морозов пишет:

«После того, как нам удалось доказать, что никакого Магомета с Кораном в руках не вышло победоносно из Аравийских пустынь в более культурные области Азии и Африки в VII веке нашей эры, все идолоборческое движение приходится выводить как и следовало ожидать, по здравому смыслу, из центра тогдашней религиозной культуры, Царь-Града. Его официального инициатора Льва Исаврянина (717-741) обыкновенно называют иконоборцем, чем навязывают представление, будто бы только иконы, вроде наших современных, существовали в Византии до него. Но это простое недоразумение лиц, не знающих греческого языка, потому что иконой по-гречески называется всякое вообще скульптурное или живописное изображение.

...Первый общеправительственный поход на „вещественные изображения невещественных богов“ был сделан только при Льве Исаверийском в половине VIII века нашей эры, а магометанское истребление, начавшееся не ранее XI века,было лишь его отображением из глубины Азии» (стр. 403—404)

Далее на стр. 404-410 следует церковная история иконоборства, после чего Н. А. Морозов пишет:

«Такова в кратком очерке история иконобойства в Византии в VIII веке и его конца в IX веке, как рисуют нам теологи. Но читатель сам видит, что все это похоже на тело без души. Такой-то, — говорят нам, — сделал то-то, такой-то пошел туда-то и поколотил такого-то...

А какова была психика, логика и естественная причинность всех этих действий — совершенно не видно, да и не может быть установлено, пока мы не выработаем правильной хронологии для разнообразных и всегда субъективных сообщений, самовольно разбросанных средневековыми историками по разным векам и странам.

Такое могучее и по своей природе рационалистическое движение, как борьба с вещественными богами, не могло не иметь серьезных причин, и мы, действительно, находим их в самой эволюции человеческой психики по мере распространения образования в привилегированных классах Великой Ромеи, даже и между самими служителями культа.

Мы никогда не должны забывать, что первой стадией человеческого мышления был анимизм всего существующего. Почему девочки несколько лет носятся с куклами, а мальчики расставляют игрушечных лошадок, а потом перестают ими интересоваться?

Только потому, что в первые годы жизни в них еще крепко первичное представление, что все кругом имеет свое сознание, аналогичное нашему, что всякая кукла, дерево, облачко и камень имеют свою душу, хотя и не говорят. И часто детям кажется, что какое-нибудь животное обладает высшим сознанием, чем человек.

Остатки этого анимизма видны почти во всех народных сказках и появляются постоянно в поэзии.

Так пишет Лермонтов. Для ребенка и для первобытного человека это стихотворение равносильно описанию реальности, а для взрослого — аллегория, производящая в нас поэтическое впечатление именно потому, что заставляет звучать уже отошедшие в область подсознательности остатки нашего детского всеобщего анимизма, т.е. одушевления природы. Без этих остатков такое стихотворение не производило бы на нас никакого впечатления .

Такой всеобщий анимизм привел в древности наших предков, а и теперь приводит дикарей, к религиозному фетишизму. Они поклоняются дереву, о котором почему-нибудь пошли таинственные рассказы, камню, в очертаниях которого видят что-нибудь напоминающее человеческую или звериную голову, и более всего какую-нибудь вылепленную или изваянную человеческую фигуру, при взгляде на глаза которой первобытные люди, как дети при взгляде на куклу, не могут отделаться от впечатления, что она все видит, и при взгляде на руки которой не могут отделаться от представления, что они могут и схватить ими.

Именно такою представляется и языческо-христианская доиконоборческая религия не только византийского простого народа, но и тогдашних псевдо-образованных классов. Это был пан-анимизм.

Но мало-помалу сама практика такого культа стала показывать многим полное бессилие и нежизненность этих вещественных местных богов. Сами скульпторы, делавшие одну статую за другой, привыкли относиться к ним, как ко всякому другому своему произведению. Еще и ранее коренившееся представление о мире невидимых существ, несравненно более могучих, чем населяющие видимый нами мир, привело к тому, что и сами статуи богов стали считаться имеющими силу лишь постольку, поскольку они представляют изображение невидимых богов. А после этого остался лишь один шаг до отрицания всякой силы и власти за такими изваяниями.

И такой шаг неизбежно заставили сделать сейсмические сотрясения земной поверхности в способных к этому странах, разбивая время от времени не только сами статуи, но и их святилища.

Движение против фетишизма должно было естественно начаться среди наиболее образованной части ромейского населения и должно было встретить, как и все передовое, противодействие „суеверной толпы“.

Все это мы и видим в только что изложенном нами очерке богоборческого движения. Лев Исаврянин восстал не на иконы, вроде наших, а на языческое христианство, т.е. на существовавший вплоть до него фетишизм, похожий на тот классический пантеон, который мы напрасно относим чуть не за тысячелетие до его времени.

Но отсутствие изображений для поклонения так мало соответствовало тогдашней психике византийского населения, что в конце концов вместо прежних изваяний пришлось им дать псевдопортреты, о которых уже нельзя было сказать, что они сами и есть боги. Кроме того, они обладали еще и тем преимуществом перед статуями, что хотя и падали при землетрясениях, но не разбивались, и священники, подняв их с земли, могли с торжеством показывать населению, как „чудесно они спаслися“ при всеобщей гибели.

Коран султана Магомета был последствием ромейского кумиробоства, а не предшественником его, перелетевшим по воздуху из пустынь Аравии в обитаемые места» (стр. 411-412).

Из разбора Н. А. Морозовым иконоборства (кумироборства) по традиционной истории, где не выработано правильной хронологии, где каждое событие нельзя установить как «логически вытекающее из предшествовавшего» (Н. М.), где «все это похоже на тело без души» (Н. М.) следует, что в таком изображении истории она не предстает как прошлая действительность, а более всего как субъективное мнение о ней пишущих. Следовательно, изображение истории по меркам психики пишущих о ней через несколько веков не дает прошлой действительности как закономерного естественно-исторического процесса.