Коллектив авторов Филология - Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика

Однако, если поведение человека контролируется корой мозга, а на ее деятельность можно оказывать воздействие посредством условного рефлекса, логично заключить, что и сам человек может быть полностью управляем и прежде всего — (пере)воспитан. Этот вывод представлял безусловный интерес для молодого Советского государства и, естественно, оказался востребован в рамках проекта построения нового, лучшего общества и создания Нового Человека.

Помимо международной известности, это стало одной из тех причин, по которой Павлов, несмотря на свое довольно критическое отношение к новой власти, не только не пострадал от нее, но, напротив, получил значительные привилегии. После его смерти разработанное им учение о функции коры головного мозга, ставшее уже при жизни ученого предметом критики и являющееся просто ошибочным, приобрело в Советском Союзе статус доктрины. В эту эпоху все еще сохранял популярность неоламаркизм и оживленно обсуждался вопрос о возможности преобразования условного рефлекса в безусловный. Павлов не поддерживал эту идею, но его учение, особенно в интерпретации некоторых учеников исследователя, активно использовалось для ее обоснования (ср.: [Rtiting 2002:233ff.]) [272]. Такой теоретический поворот, безусловно, в еще большей степени соответствовал целям утопического проекта создания Нового Человека.

Бредихина охарактеризовала атмосферу роттердамской акции как «мрачную утопию». В посвященном акции Кулика «Собака Павлова» тексте каталога «Манифесты» Бредихиной были сформулированы 8 программных тезисов [Bredikhina 1996: io6ff.]. Эта программа вполне напоминает утопию.

По мнению Р. Салекл, она в значительной степени следует принципам так называемой «глубинной экологии» («deep ecology»), теоретическую основу которой составляет критика антропоцентризма [Салекл 1996: 42]. Кулик и Бредихина также отвергают структурное разделение между человеком и животными, полагая, что человек должен отказаться от восприятия животного как не-антропоморфного Другого и признать его своим альтер-эго. Истинная демократия, пишет Бредихина, может быть основана только на «законе джунглей», в условиях которого человек должен быть лишь одним из видов живых существ. Совместное проживание людей могло бы быть более достойным и при еще более жесткой политической системе.

Главная тема Зоофрении — интерес к реальности, который в силу своего иррационального характера не может быть интегрирован ни в одну философскую или эстетическую систему. Собаке прекрасно известно, что такое абсолютная реальность. Зоофрения стремится к тому, чтобы восстановить (культивировать) свежее и обостренное чувственное восприятие мира человеком и одновременно реабилитировать животное (природное) начало. <���…> Зоофрения объединит человека и животных в стремлении к лучшей ноосфере [273][Bredikhina 1996:107].

Для достижения этой цели человеку предписывается усовершенствовать способы межвидовой коммуникации. Иными словами — найти новый, не имеющий ничего общего с человеческим язык, соответствующий прежде всего чувствам животных. Вероятно, именно по этой причине в «Собаке Павлова» Кулик отказался от пользования человеческим языком и превратил себя из «существа рефлексирующего» в «существо рефлекторное», как об этом сказано в портофолио. В соответствии с замыслом эксперимента это «рефлекторное существо» сталкивается с продуктами человеческой культуры, что должно способствовать установлению более совершенной коммуникации между видами.

Художественная система Кулика предполагает установление коммуникации исключительно на телесном уровне, уровне инстинктов и рефлексов, отвергая какие бы то ни было вне телесные языки общения. Это снова отсылает нас к Павлову и его убеждению в том, что поведение в целом, не исключая и языка, определяется факторами исключительно телесного порядка. Акция Кулика, таким образом, оказывается вписана в процесс поиска новой утопии, характерного, по мнению М. Эпштейна, для того поколения пост-концептуалистов, к которому принадлежит Кулик:

Постмодернизм стал свидетелем возвращения утопии к жизни после ее смерти под влиянием сурового модернистского скептицизма, релятивизма и антиутопического пафоса. Речь в данном случае идет о возрождении утопии после смерти утопии, теперь уже не в качестве социального проекта, ставящего целью преобразование мира, а понятой как интенсификация жизненного опыта и расширение индивидуального горизонта. Трансутопизм и пафос являются проекциями той же потребности в «лирическом», которая трансцендировала в постмодернизме собственное отрицание [Epstein et al. 1999: 460].

Ноосфера Кулика и Бредихиной предстает ни больше ни меньше утопией нового общества. В этом смысле она действительно напоминает советский утопический эксперимент, что становится особенно очевидно, если принять во внимание ту роль, которую сыграли павловские идеи в имевшей место в сталинскую эпоху дискуссии о возможности подчинения и перевоспитания человека. Портофолио непосредственно указывает на роль коры мозга в художественной структуре роттердамского эксперимента. Как мы видели, в системе Павлова кора головного мозга концептуализируется как ключевой элемент в системе человеческого поведения.

Салекл со ссылкой на прочтение павловских экспериментов Ж. Лаканом чрезвычайно убедительно показывает, что поскольку основным действующим лицом опыта выступает сам Павлов (а не собака), и именно он получает от него удовольствие, постольку и Кулик не просто предстает в своем эксперименте собакой, но еще и репрезентирует фигуру самого Павлова [Салекл 1996: 45]. Я думаю, что такое психоаналитическое прочтение подтверждает мою трактовку воспроизведения Куликом павловской экспериментальной структуры не только с позиции деградации собаки, но также с точки зрения тех, кто продолжил эксперимент реализованной утопии, перенеся его на людей. Очевидно, что Кулик обращается в собаку и Павлова одновременно. Он — тот, кто ставит эксперимент на самом себе, репрезентирует не только беспомощных мучеников, чей образ воплощен в собаке, как может показаться на первый взгляд, но равно и тех, кто наделен властью проведения эксперимента. Он обладает двойной идентичностью — тех, кто осуществляет эксперимент и одновременно подвергается эксперименту, и тех, кем и одновременно за счет кого осуществляется утопический проект. Эту метафору можно развить. Павлов никогда не поддерживал советский режим, точнее, даже находился к нему в открытой оппозиции и, конечно, никогда не имел намерения служить этому режиму, как в итоге послужили его теории. Можно сказать, что в роттердамском эксперименте присутствует понимание опасности неверного использования идеи, поэтому Павлов-Кулик сам становится собакой.