Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Несмотря на целый рой советов этого рода, Наполеон поступил по-иному и пошел на Москву – а когда осознал, что кампания проиграна, поспешил дать сигнал к отступлению и отправился в Париж собирать новую армию. Причина этой стратегии не представляет собой никакого секрета, она была сформулирована вполне ясно чуть ниже по тексту цитированного выше приказа по «Великой армии»: «Мир, который мы заключим, будет обеспечен и положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже 50 лет оказывает на дела Европы». Вот речь не борца против импортно-экспортных операций «просвещенных мореплавателей» с Британских островов, но «императора Западной Европы», который решил снять с доски фигуру, мешающую его стратегическим планам. В основе и этих слов, и общего плана кампании лежало убеждение Наполеона в том, что «петербургская империя», возведенная трудами нескольких поколений россиян, представляла собой колосс на глиняных ногах, непрочный конгломерат привыкших к рабству восточных народов, который развалится при первых ударах французской шпаги. Отсюда и убеждение в том, что Россию надобно не общипывать по краям, но бить прямо в грудь, повергая ее в состояние прежнего варварства.

Сам Наполеон, кстати, Россию не презирал и со вниманием относился к ее истории. В молодости, когда его дела в Париже пошли совсем плохо, он задумался было о переходе на русскую службу и даже озаботился написанием в этой связи каких-то писем в Петербург. В бытность свою в Москве он отзывался о некоторых наших государственных деятелях с симпатией, похвалил однажды даже Петра Великого – на свой, разумеется, мегаломанический манер. «Он был, как я, артиллерийским поручиком», – заметил французский император. Думается, что мы поступили бы в соответствии с духом его высказывания, написав в приведенной цитате слово «я» с заглавной буквы. Современные комментаторы, в лице А.С.Корха, впрочем, считают, что тут «Наполеон, хорошо знавший историю военного дела, обратил особое внимание на то, что Петр гораздо раньше других полководцев оценил огромное значение артиллерии». Напомним также о том, что, приняв решение заключить брак с представительницей какой-либо из наиболее уважаемых европейских династий и утвердить таким образом на «троне Запада» императорский дом Бонапартов, Наполеон обратился в первую очередь в Петербург, прося руки великой княжны Анны Павловны. Лишь неуступчивость Александра I – а в особенности, как мы знаем, его матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны – помешало утверждению на французском престоле новой «королевы Анны», родоначальницы русско-французской (а если быть уж совсем точным, корсиканско-голштинско-русской) династии.

Россия была, наконец, до известной степени обязана Бонапарту присоединением Финляндии. Дело в том, что, согласно условиям Тильзитского договора, подписанного в 1807 году, царь стал союзником Наполеона в борьбе против Англии. Швеция же осталась верна прежнему союзу с англичанами. В этих условиях, французский император не только не имел ничего против русского вторжения в Финляндию, но даже прямо предложил Александру I предпринять таковое и аннексировать эту холодную и небогатую провинцию шведского королевства. На следующие сто лет с небольшим Великое княжество Финляндское стало неотъемлемой частью российского политического и культурного пространства, а его подданные свободно приезжали в Санкт-Петербург, что оказало значительное влияние на окончательно устанавливавшуюся в то время метафизику «северной столицы».

Несмотря на разные побочные соображения и планы, ведущей для Наполеона в течение всего времени вторжения в Россию оставалась надежда на скорое крушение «петербургской империи» вместе со всеми ее историческими достижениями и перспективами. Главной же неожиданностью оказалась никем в Европе не предвиденная, поистине феноменальная прочность «дела Петрова». Вот почему и мы можем с полным правом сказать, что Отечественная война 1812 года велась прежде всего за «петербургское дело». В свете нашего вывода яснее становятся обстоятельства формирования одного из ранних преданий, которые городская молва связала с «Медным всадником». С продвижением войск Наполеона вглубь русских земель, решено было подготовиться к эвакуации столицы. Рассматривался вопрос и о вывозе в безопасное место памятника Петру Великому. В одну из тревожных ночей, некому петербургскому чиновнику не спалось (разные версии этого предания представляют в качестве сновидца либо известных деятелей, а именно, обер-прокурора Синода А.Н.Голицына, или же дипломата, а позже петербургского почт-директора К.Я.Булгакова), либо совсем не известных лиц (неких майора Батурина или майора Бахметева). Забывшись сном лишь к утру, он увидел себя стоящим у гигантского валуна, на котором поставлена статуя Фальконе. Неожиданно лик царя начал поворачиваться, затем ожил конь и мягко спрыгнул с пьедестала. Конная статуя стала передвигаться по улицам города, погруженного в мертвый сон и совершенно пустого. За ней следовал оробевший от собственной смелости сновидец, сознававший, впрочем, что ему довелось присутствовать при событии необычайного значения. Наконец, статуя остановилась у входа в Каменноостровский дворец, а навстречу ей по ступеням вышел сам Александр Павлович. Тут между потомком и предком произошел тихий разговор, из которого невольный свидетель уловил лишь упрек в том, что Александр I допустил свое царство до беды и заверение Петра в том, что пока Он стоит посредине своей столицы – Петербург взят не будет. В итоге, как мы знаем, никаких мер по эвакуации памятника предпринято не было.

Подлинность этого предания вызывает у специалистов известные сомнения. Главное затруднение состоит в том, что литературной фиксации подверглись достаточно поздние его варианты, к тому же испытавшие воздействие образного строя и сюжетной канвы пушкинской «петербургской повести». С другой стороны, «Медный всадник» рано стал объектом весьма интенсивного мифотворчества. Достаточно вспомнить о том, что на достаточно тревожном, начальном этапе русско-шведской войны 1788–1790 годов в Петербурге распространился слух, что шведский король поставил своим полководцам задачу высадиться в устьи Невы и опрокинуть статую Петра Великого. Известное воздействие на коллективное сознание петербуржцев могли оказать и обстоятельства празднования столетней годовщины со дня основания Санкт-Петербурга. Молодой император Александр принимал тогда, в субботу 16 мая 1803 года, парад, встав внизу, у самого постамента «Медного всадника». В этих условиях у публики, присутствовавшей на параде, равно как у его участников, вполне могло составиться впечатление, что парад принимают, в сущности, не один, а два императора… Одним словом, отрицать то, что основа предания о свидании двух императоров на Островах, в царстве «тонкого сна», восходит ко временам Отечественной войны 1812 года, было бы все же неосторожным – равно как не замечать того, что вторжению наполеоновской армии в нем противопоставлены не только войска Кутузова и Барклая, действовавшие в реальном географическом пространстве, но и воля основателя Петербурга, осенявшего их в пространстве метафизическом.