Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

В том, что это произошло, не приходится сомневаться. Первое, что бросается нам в глаза – то, что при рассказе о взятии власти большевиками 25 октября 1917 года не упоминается ни о штурме Бастилии, ни о Робеспьере, ни о Марате. Практически все явные упоминания о деятелях или событиях Великой Французской революции сняты. Победа большевиков оказалась настолько масштабной и полной, что упоминания об исторических предшественниках в данном контексте были бы неуместны. Кроме того, миф о Петрограде как «колыбели революции» сам занял место «ветхого завета» по отношению к «новому», который на глазах созидался в Москве, под сенью кремлевских звезд, поколением советских людей, выдвинувшим лозунг «Сталин – это Ленин сегодня». В этих условиях, перипетии французской революции вытеснялись в темную предысторию. Сходная концепция была намечена Маяковским еще в поэме «Владимир Ильич Ленин», написанной под впечатлением смерти вождя революции в 1924 году. В ней «тени прадедов, парижских коммунаров» заклинали революционеров грядущих лет: «Сообща взрывайте! / Бейте партией!». Однако когда речь доходит до описания того, как такая партия, созданная силами Ильича и его соратников, пришла к власти в октябре 1917 года, исторические аналогии отступают на задний план – затем, чтобы не принизить значения «третьей русской революции».

Французская тема в творчестве В.В.Маяковского вовсе не исчерпывалась обращением к истории французских революций. При случае он вводил в свои сочинения образы или мотивы из более старого, «петербургского текста», действуя с умом и тактом. Стоит напомнить о стихотворном цикле «Париж», в тексте которого нашли себе место плоды творческих досугов, которыми поэт пользовался в ноябре-декабре 1924 года, во время своего пребывания во французской столице. «Дух времени» у Маяковского, как всегда, на первом месте: он не забывает упомянуть ни о Великой Французской революции, ни о Парижской Коммуне, ни о недавно убитом французскими шовинистами товарище Жоресе. За этим пластом проступает другой – и вот на парижском бульваре поэт сталкивается лицом к лицу с месье Тургеневым и мадам Виардо – точнее, с похожими на них людьми, над внешностью которых творчески поработал парижский туман. Действительно, о ком в первую очередь может подумать русский поэт, как не о Тургеневе, который более всех наших писателей «петербургского периода» был связан с Францией и полжизни прожил в Париже… «Я хотел бы / жить / и умереть в Париже, / если б не было / такой земли – / Москва», – звучат заключительные строки цикла, ставшие хрестоматийно известными. Казалось бы, что может быть естественнее, чем признаться, что Париж прекрасен – и тут же оговориться, что своя земля лучше? Между тем, дело здесь обстоит совсем не так просто. «…Стихи эти – весьма точная цитата. „Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции“, – писал Карамзин, расставаясь с Парижем. Маяковский не только наизусть помнил эти слова, но и, прощаясь с Парижем, ощущал себя все тем же „русским путешественником“ за границей. Параллель эта вызывала у него даже некоторую досаду, что видно из иронических в собственный адрес слов о сердце, расквашенном сентиментальностью», – заметили Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский.

Ольга Форш отдала немало сил разработке мифа о «Ленинграде как колыбели трех революций» и, как говорится, много в том преуспела. Тем более интересно, какие аспекты французской метафизики Петербурга прежде всего пригодились ей в этой связи. В романе «Одеты камнем» мистические сюжеты и темы разлиты широко и привольно. С формальной точки зрения это оправдано тем, что герой, проживший всю жизнь при царе, встретил большевистскую революцию седым стариком и понемногу сошел с ума, начав слышать голоса и ставить эксперименты над собственным «мысленным током». На деле тут отразились, скорее всего, оккультные интересы самой Ольги Форш, до революции принимавшей активное участие в антропософских мистериях. В молодости герой романа, Сергей Русанин, дружил с вольнодумцем, по имени Михаил Бейдеман, а потом его предал. Бейдеман был помещен без суда в Петропавловскую крепость и обречен на бессрочное заключение. Память об узнике не давала старцу покоя и после революции. Теперь он приходил к воротам крепости, где разместился «Штаб Петрогрукрепрайона», мучился там и плакал – а заодно поминал предсказание одной парижской гадалки, по имени мадам де Тэб. Об этом сеансе упоминалось в самом начале романа. В бытность свою в Париже, молодой русский офицер пошел к гадалке и получил от нее предсказание, что ему предстояло умереть «…от истощения, после невыразимых мук одиночного двадцатилетнего заключения и сумасшедшего дома». Вернувшись домой, Русанов продолжал делать карьеру, жить в свое удовольствие и лишь посмеиваться, вспоминая об угрозах глупой гадалки. Только в начале второй части романа «Одеты камнем» Сергею Русанову дано наконец осознать, что прошлое никуда не ушло, а ему предстоит ответить за совершенное предательство перед собой и Богом. «Читатель, свершилось надо мной пророчество предсказательницы m-me де Тэб. Одетый камнем, как был Михаил в 1861 году, я в 1923 – становлюсь на его место». Итак, в центре внимания автора и ее героя – Петропавловская крепость. Что же касается мысленного заключения там, в качестве метафизического наказания за вполне реальную подлость, то Сергею Русанину его предсказала (или наворожила) парижская гадалка, скорее всего, никогда не бывавшая в Петербурге. Так более чем знакомый отечественной литературе мотив мистического предсказания, прозвучавшего в Париже, но эхом отозвавшегося в Петербурге (вспомним о пушкинской «Пиковой даме»), нашел себе место в ткани первого советского исторического романа.

Работать над романом из времени императора Павла Ольга Форш начала во время войны, а завершила ее уже по возвращении из эвакуации, в старой своей квартире в «писательском доме», на набережной канала Грибоедова. Недалеко, буквально в пяти минутах ходьбы, возвышается мрачный Михайловский замок. Роман был помечен 1946 годом и получил то же простое название. Знакомясь с романом «Михайловский замок», приходится констатировать присутствие в его тексте двух мифов о Франции – одного «королевского», другого «революционного». Первый необходим для характеристики образа мыслей царя Павла Петровича. В спальне его помещен портрет средневекового рыцаря-знаменосца кисти Жана Ледюка. При разговоре с Паленом, царь показал на портрет и заметил, что почитает французского рыцаря своим хранителем и советником. «Сам крестоносец, он вдохновил меня на великую идею негласного крестового похода на восставшие темные силы». Несколько выше, из текста Главы одиннадцатой, мы узнаем, что царь имел обыкновение укреплять свой дух чтением французского мистика Клода де Сен-Мартена. Второй миф нашел себе место при описании вольнолюбивых устремлений «лучших людей своего времени» – архитекторов Василия Баженова и Андрея Воронихина. Сведя их одним петербургским вечером у камина, Ольга Форш заставила Воронихина непринужденно повествовать об обстоятельствах французской революции, которым он был свидетелем, включая и штурм Бастилии, и сходки якобинцев. Слушая своего младшего товарища, Баженов тихо млеет и предается мечтам о будущей вольности. Случившийся тут же Карл Росси слушает друга, затаив дыхание. Надо сказать, что тут романистка, как говорится, взяла лишку. Впрочем, то ли написал бы иной из наших современников, пройдя через горнило «проработок» сталинского времени.