Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

В имени нового города прослеживается скрещение нескольких традиций. Прежде всего, это – старинный обычай языческих, а вслед за ними и христианских владык нарекать новооснованный город в Свое имя. В этом отношении мы можем назвать Рим, получивший свое название по имени легендарного Ромула, ряд Александрий, основанных македонским завоевателем, а также и Константинополь, в русской письменности иногда несший имя Константинграда, который получил свое название по имени императора «Второго Рима», славного Константина. В панегирической литературе петровского времени можно легко отыскать сравнения русского царя со всеми тремя названными государями древности.

Далее, можно припомнить и получивший достаточное распространение у немцев и их скандинавских соседей обычай называть крепости или замки в честь основавших их суверенов. Примеры многочисленны и очевидны: от шведской Карлскроны – до более близкого нам курляндского Фридрихштадта. Правда, в случае Северной Европы речь все же шла, как правило, об укреплениях, лишь позднее перераставших в города. Однако и в случае Петербурга последовательность событий была именно такой. Как мы помним, заложенная на Заячьем острове крепость первоначально именовалась Санкт-Питербурхом. Затем это имя было распространено на весь город, поставленный в устье Невы, за крепостью же закрепилось близкое к имени города, однако не совпадавшее с ним вполне, название Петропавловской. Вполне объяснимый и отнюдь не уникальный для севера Европы ход событий попросту оказался предельно ускоренным – как, собственно, все мысли и действия Петра I.

Можно заметить, что эту традицию – повидимому, не без влияния примера Петра I – впоследствии попытался продолжить и хорошо знакомый с немецкими военными обычаями наследник российского престола Петр Федорович, когда в 1756 году заложил на берегу ораниенбаумского Нижнего пруда, при впадении в него речки Карость, крепостцу св. Петра, получившую впоследствии известность под именем Петерштадт. В краеведческой литературе сохранились упоминания о планах несчастного голштинца распространить это название на весь Ораниенбаум. План крепости, основанный на переходе внутреннего пятиугольного плаца в двенадцатиконечную звезду внешних стен, весьма интересен в контексте эзотерической нумерологии своего времени.

Отметим, что эта, западноевропейская в своей сущности, традиция нашла себе известную историко-психологическую поддержку и во встречавшемся на русских землях обычае наречения новооснованного укрепленного пункта в честь царствующей особы. В Восточной Прибалтике так были названы в первую очередь древний Юрьев и более поздний Ивангород.

Сам Петр не считал, повидимому, что Петербург исчерпал возможности увековечения его имени на географической карте. Иначе он не дал бы согласия на переименование шведской крепостцы Кобер-шанец, расположенной в непосредственной близости от Риги, в Питершанец. Между тем, оно было проведено осенью 1709 года, за несколько дней до штурма лифляндской столицы (что же касается Петергофа, то он входил в совершенно иной смысловой ряд, составленный такими поставленными вблизи первоначального Петербурга дворцово-парковыми ансамблями, как Екатерингоф, Анненгоф и Елизаветгоф). Имя Санкт-Петербург, таким образом, самым удачным образом кодировало едва ли не базовую интуицию Петра, мечтавшего о продолжении старой, средиземноморской по происхождению, римской имперской традиции – в новых, западноевропейских политических и жизненных формах. В этом плане представляется далеко не случайным ни то, что Россия была провозглашена империей непосредственно вслед за подписанием Ништадтского мира, сообщившего ее приобретениям в Восточной Прибалтике, не исключая и дельты Невы, статус легальности – ни то, что ведущие империи тогдашнего мира, прежде всего Австрийская, сама, как мы помним, претендовавшая на непосредственное продолжение римской имперской государственности, при жизни Петра Россию империей не признали. Зато ее сразу (точнее, на следующий, 1722 год) признали империей ближайшие соседи, Швеция и Пруссия, равно как и дальновидные, привыкшие держать нос по ветру, голландцы. Ну, а еще раньше о вакансиях и карьерных возможностях, открытых в столице новой империи для активного человека любого происхождения и веры, прослышали европейцы – в первую очередь, немцы – и устремились туда, на неведомые, но манившие берега Невы, in die grosse Kaiserstadt St.Petersburg.

Патриотические чувства российских немцев прошли испытание в годы тяжелой, обременительной для страны войны с Пруссией, занявшей последние пять лет царствования императрицы Елизаветы Петровны. Кровопролитная и долгая, эта война принесла русским войскам, как известно, впечатляющие успехи. Прежде всего, 22 января 1758 года, порой сильного снегопада, наши войска вступили в столицу Прусского королевства – Кенигсберг, лишив таким образом Фридриха Великого титула «величества» и оставив ему одну «светлость», в качестве курфюрста бранденбургского. Через два дня население города было приведено к российской присяге. Восточная Пруссия вошла в результате этого акта в состав Российской империи на правах новой губернии.

Оккупационные власти сохранили сложившуюся к тому времени в Пруссии структуру управления, подтвердили привилегии помещиков-юнкеров, провозгласили свободу вероисповедания – одним словом, демонстративно продолжили линию поведения, установленную Петром I относительно прибалтийских провинций, приобретенных в результате Северной войны. После недолгих колебаний, русские власти подтвердили там древние привилегии местного, остзейского дворянства, и передали в его руки бразды управления краем. Среди пруссаков, приведенных тогда к присяге, был и профессор философии местного университета, небезызвестный Иммануил Кант. Что же касалось университетских поэтов, то они принялись за привычное дело составления сервильных, придворных од. Любопытно, что Елизавета величалась в них «самодержицей всех руссаков» («Selbstherrscherin aller Reussen»), что позволяло зарифмовать последнее слово с пруссаками («Reussen-Preussen») – затем, чтобы предельно сблизить оба народа хотя бы в пространстве стиха. Цитированная ода была, кстати, передана по назначению, читана в Петербурге – и, видимо, понравилась. Во всяком случае, автора освободили от контрибуции, а потом и избрали почетным членом Академии наук.

Надо сказать и о таком важном событии, как первом за всю историю сношений наших народов занятии русскими войсками Берлина, осенью 1760 года. Войска Чернышева тогда покинули город так же поспешно, как и его заняли, так что речь шла скорее о тактическом успехе. Тем не менее, он произвел свое впечатление как на Фридриха, так и на всю Европу. Отнюдь не страдавший особой впечатлительностью, прусский король признавался впоследствии, что ему нет-нет да и приснится кошмар: русские (точнее, как он выражался, «казаки и калмыки») галопируют по улицам Берлина… Ну, а полученные тогда ключи от города были помещены на вечное хранение в Казанский собор Петербурга. Нельзя исключить, что Гитлер помнил об этом факте – имевшем, разумеется, исключительно символическое значение – когда отдавал своим войскам приказ о походе на Ленинград.