Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Канта и Фихте у нас прочли без особого интереса. Зато Шеллинг возбудил подлинный энтузиазм. Говоря о рецепции его философии в первой четверти девятнадцатого столетия, историки русской философии прибегают к таким выражениям, как увлечение, заражение, даже временное помешательство. Молодые люди вступали в философский кружок так, как люди екатерининских времен принимали масонское посвящение, и обсуждали атрибуты шеллингова Абсолюта с тем чувством, с каким в старину говорили о спасении души. Скептические родители покачивали головами и говорили о «немецкой мозголомщине» – но кто из юношей того времени был склонен их слушать? Система Шеллинга была положена лучшими умами александровской эпохи в метафизическое основание при переустройстве своей личности, и в этом нам видится первая существенная особенность ее рецепции на русской почве. Вторая особенность состояла в том, что перенималась не просто доктрина, выработанная одним из профессиональных западных философов. В поисках абсолютной истины, наши энтузиасты пришли на поклон именно в Германию, где обитала, по выражению Белинского, «нация абсолютная», развившая в себе склонность к серьезному умозрению, и по этому признаку противопоставлявшуюся у нас французским говорунам. В связи с этим, наши шеллингианцы склонны были вообще отказаться от имени философов, присвоив себе название любомудров – с тем только условием, чтоб называть любомудрами и своих новых немецких учителей.

Шеллингова система была слишком обширна и хорошо разработана, чтоб попытаться дать здесь ее представительное описание. Мы только напомним о ее характерных чертах, вызвавших интерес отечественных любомудров. Прежде всего, в рамках одной системы и единой методологии рассматривались неживая вселенная, органическая природа и человек. Все они виделись Шеллингу как исторически пройденные и сохраняющие внутреннюю связь между собой гигантские ступени творения. Такая позиция представляла мироздание как огромную лабораторию развертывания богатств мира, объединяя физика и геолога, физиолога и психолога, историка и философа в сообщество исследователей, занимавшихся разными отрезками единой реальности. Не случайно знакомство пригодилось потом одним ученым в описании процессов «магнетизма, электротицизма и химизма», а другим – в периодизации исторического развития человечества (имеем в виду соответственно Д.М.Велланского и Н.И.Надеждина). Далее, прохождение «ступеней творения» было осмыслено немецким философом как самопознание «мирового разума», достигавшее кульминации в человеке, который осознавал по мере овладения умозрением по Шеллингу свое сущностное единство, тождество с «душой мира», то есть с абсолютом. Отсюда и наименование «философии тождества», принятое Шеллингом для своей системы (доктрина позднего Шеллинга, получившая название «философии откровения», была у нас воспринята на фоне уже возникшего гегельянства как анахронизм и особого интереса не вызвала).

Как следствие, шеллингова система, не изгоняя из мира божественного начала, предполагала возможным его познание при помощи интеллектуальной или художественной способности. Первая получала в помощь гносеологию, рассматривавшуюся как код мироздания. Вторая вооружалась эстетикой, учившей художника или писателя освобождаться от пут временного и конечного, «бескорыстно услаждаться» созерцанием абсолютного духа и творить потом, исходя «из внутренней потребности», никому не служа и не сообразуясь ни с чем, кроме увиденного в глубине мира, царстве беспредельности и вечности (в кавычках приводим формулировки А.И.Галича). Эта эстетика имела на русской почве довольно сложную судьбу. Сначала она послужила художникам и поэтам, внутренне освобождая их от диктата самодержавия. Затем, в отталкивании от нее была выработана эстетика Белинского, с ее требованием отражать не абсолютную идею, а реальную жизнь, причем делать это в духе партийности (оговоримся, что критик призывал писателя все-таки отражать не позицию отдельной партии или секты, но «общее и необходимое, которое дает колорит и смысл всей его эпохи»). И, наконец, она вошла составной частью в теорию «чистого искусства», сохранявшую свою актуальность еще долго, вплоть до теоретиков нашего «серебряного века». Кроме того, нельзя не отметить, что открывший эпоху в культурологии Петербурга призыв Н.П.Анциферова увидеть за страницами сочинений петербургских писателей саморазвитие «гения города» и вступить с ним «в проникновенное общение», по своей сути принадлежал основному руслу шеллинговой эстетики и онтологии.

Здесь перед нами естественно встает вопрос о том, большой ли размах приобрело русское увлечение Шеллингом? Как и в случае новиковского масонства, мы должны сказать, что формально членов шеллингианских кружков, усвоивших полный курс воззрений немецкого философа, было совсем немного – не более сотни. Однако то были все люди с умом и сердцем, многие из которых стояли в самом центре интеллектуальной жизни своего времени. Достаточно будет сказать, что лекции наших первых шеллингианцев довелось с воодушевлением слушать таким ведущим культурным деятелям следующего поколения, как Герцен, Белинский, Станкевич. Не будет излишним коротко остановиться и на вопросе о географической принадлежности нашего шеллингианства. В источниках по истории русской философии читатель найдет указание на то, что философствовали у нас Москве, в то время как в Петербурге делали карьеру, ходили в театр, либо же, в крайнем случае, писали стихи. С таким положением можно поспорить. Так, признанный глава отечественного шеллингианства, Данило Михайлович Велланский, всю жизнь профессорствовал в Петербурге. Другой яркий приверженец и пропагандист учения Шеллинга, Александр Иванович Галич, также преподавал в Петербурге и печатал здесь свои труды. Первый, правда, в конце жизни с горечью говорил о своих трудах как о гласе вопиющего в пустыне, второй пристрастился к рюмке и тоже говаривал, что жизнь не удалась. Впрочем, какой же деятель русского просвещения не впадал в конце жизни в депрессию, сравнивая юношеские мечты с реальностью…

Распространение гегельянства в России было первоначально связано с деятельностью кружка Н.В.Станкевича, связанного с Московским университетом. Вскоре оно привлекло интерес самых разных людей и вызвало исключительно сильный общественный резонанс, продолжая тем самым череду таких двуединых, московско-петербургских феноменов, сложившихся в русской культуре под сильным влиянием немецкой мысли, как новиковское просвещение, а позже – шеллингианство любомудров. Приступая к углубленной проработке томов Гегеля, Николай Владимирович Станкевич писал в середине тридцатых годов XIX века, что он предпринимает этот труд в надежде усвоить себе целостное, непротиворечивое мировоззрение и достигнуть нравственного совершенства. Смысл обращения к гегелевскому учению и сводился с тех пор для российских интеллигентов к тому, чтобы переустроить свою личность, утвердив ее на прочном метафизическом фундаменте «абсолютной идеи».